— Уйди! — резко сказала Манкы по-русски, размахивая ножом. Она ненавидела якутский язык и презирала даже сюсюкающее наречие русских троглодитов, а сама говорила замечательно правильным языком, с меткими словечками и старинными оборотами.
— Что же ты ножом машешь? — проговорил якут обидчиво.
— Отвяжись! — коротко заявила Манкы.
— Зачем — отвяжись? — настаивал якут. — Я ведь по-хорошему!.. Эй, пойди! Женой буду держать, лисью шубу носить станешь!..
— Поди к черту! — сказала Манкы.
Для такого чрезвычайного случая, как сватовство, она забыла свою немоту, но уста ее не произносили ничего кроме бранных слов.
— А-и!.. — взвизгнул и вместе вздохнул якут. — Видно, тебе нюча[15] лучше нравятся!..
— Поди к чорту! — повторила девушка еще выразительнее.
— Какой? — приставал якут. — Толстый?.. Ледяные глаза, голый лоб, с носом, как кедровый сучок?..
Это было посильное описание моей наружности в переводе на туземные термины.
Манкы не отвечала.
— Другой?.. С топором на лице, шерстяными руками и толстыми усами на лбу?..
Это относилось к длинному носу и косматым бровям Барского.
Манкы и на этот раз ничего не ответила.
— Еще другой?.. — перечислял якут. — С двойными каменными глазами?
Это относилось к очкам Хрептовского.
— Хромой?.. — продолжал якут. — Одна нога так, другая так!..
И он прошелся взад и вперед, смешно подражая походке Хрептовского.
— Перестань! — сказала Манкы, угрожающе взмахивая ножом.
— Или меня резать хочешь? — спросил якут. — Сердитая кобыла!.. На вотчиме научилась, видно…
Он взглянул в лицо Манкы и тотчас же раскаялся в своих последних словах.
— Я сто верст в челноке ехал, — жалобно сказал он. — Ночь не сплю, день думаю!.. Мяса на костях не осталось…
Его гладкая фигура и круглое румяное лицо противоречили его утверждениям, да Манкы и не обратила на них никакого внимания. Она с решительным видом повернулась к нему спиной и уселась перед своей доской, принимаясь за рыбу.
— Уеду, сейчас уеду! — взвизгнул якут. — Чтоб тебе сгнить без носа с твоими тремя любовниками!..
Дверь избушки внезапно отворилась, и монументальная фигура Барского появилась на пороге. Он, очевидно, только что проснулся, и последний окрик якута долетел к нему сквозь неплотно прикрытый вход. Кулаки его были сжаты, и лицо не предвещало ничего доброго. Но молодой якут не стал дожидаться. Он нырнул в кусты и через полминуты уже бежал вниз с угорья, волоча за собой свой челнок. Еще через минуту он колебался на легких волнах реки, направляя свой челнок против течения в обратный путь. Повидимому, он приезжал на нашу заимку нарочно для своего неудачного сватовства и теперь находил, что ему у нас нечего делать. Манкы посмотрела на Барского глазами, пылающими от гнева; через минуту, с сердцем бросив нож на землю, она тоже скрылась в кусты. Неожиданный защитник, очевидно, разозлил ее больше, чем неудачный жених, который к тому же быстро скрывался из поля зрения. Барский с недоумением посмотрел ей вслед. Такой оборот дела был для него совершенно неожиданным.
В это время на пороге избы показался Хрептовский с полотенцем и мылом в руках. Из всех нас только он одни тщательно соблюдал обряд ежедневного умывания. Мы обыкновенно довольствовались теми омовениями, которые приходилось производить при ежедневной работе у реки. Лицо Хрептовского было невесело. Он ступал как-то осторожно, широка расставляя ноги и делая небольшие шаги.
— Больно! — об’яснил он на мой вопрос.
— Посиди дома! — посоветовал я. — Пройдет к вечеру.
Но Хрептовский отрицательно покачал головой.
Мы, конечно, могли отправиться на промысел и вдвоем с Барским или взять с собой Манкы в качестве третьего члена, но Хрептовский слишком ретиво относился к неводьбе, чтобы пропустить очередь без крайней нужды. Манкы, услышав его голос, вышла из своего убежища и, войдя в избушку, принялась за приготовление чая. Барский предпочел спуститься к неводу, хотя все дыры были починены и делать у невода было нечего.
Я пошел в лес собирать сухие дрова и коряги для Манкы, так как обычай относил это к мужским работам. Солнце уже выходило из-за леса, хотя после полуночи минуло только три часа. Утро обещало развернуться такое же погожее, как и вчера, и чрезвычайно удобное для ловли омулей, которые уже начинали подниматься на поверхность, чтобы хватать комаров, падавших на воду. В ближнем лесу дятел громко и часто стучал о пустое дерево, и эхо гулко раздавалось на другом берегу узкой горной речки, впадавшей в реку Колыму. За рекою гагара, уже успевшая, несмотря на ранний час, набить брюхо свежей рыбой, истерически хохотала и хлопала крыльями о воду. Стайка линяющих гусей выплыла из-за мыска и остановилась прямо перед нашим неводом, а пролетавший мимо орел повис в воздухе и начал целиться в самого крупного гуся. Белка перескочила с ближайшего дерева прямо на нашу крышу, на секунду остановилась у отверстия посредине, откуда тянул легкий дымок, и, как молния, скользнула дальше. Тонкий горностай, в некрасивой грязно-серой летней одежде, выскочил из-под пня и обежал вокруг избы, не обращая внимания не только на мое присутствие, но даже на пару больших собак, стороживших у дорога. Собаки, впрочем, тотчас же сорвались с места и опрометью бросились ему вслед, но с таким же успехом они могли бы гнаться за тенью птицы, летящей мимо. Деятельная жизнь всего того, что бегает, ползает, летает, прячется и нападает в глубине полярной тайги, начиналась с утра, окружая нашу избу со всех сторон и не обращая внимания на кучку странных двуногих тварей, явившихся на короткое время, неизвестно откуда, для того чтобы урвать себе долю в общей добыче хищников пустыни.