— Чтобы они были пожирнее! — пояснил он.
Он был убежден, что после этого даже Веревцов не будет так настоятельно навязывать ему этот «свиной корм», как он презрительно называл про себя огородные продукты. В эту зиму он решил приготовить колоды для водопровода и в одну неделю выдолбил десяток длинных бревен, ибо работа топором давалась ему гораздо лучше, чем Василию Андреичу. Ему помогали, впрочем, многие из досужих молодых людей, которые были рады укрыться под эгидой широкой бороды Ястребова от уравнительного распределения, которое пытался осуществить Василий Андреич. Однако идея перенести готовые колоды в ложбину около юрты и потом сообщить о них Веревцову принадлежала собственно Ястребову, и он стоял теперь перед дверью юрты, по-своему наслаждаясь смущением ее хозяина.
На другой день было воскресенье, и Веревцов рано проснулся, чтобы поскорее освободиться от обычных домашних работ и иметь хоть полдня свободных. Он был ревностным поклонником воскресного отдыха и никогда не позволял себе в этот день заниматься каким-нибудь посторонним делом, кроме хозяйства. Даже дрова и воду он приготовлял с вечера, чтобы поменьше возиться поутру. Воскресное время он старался проводить по-праздничному, ложился опять после обеда или брался за книгу, методически отыскивая место, заложенное еще с прошлого воскресенья. Чаще всего, особенно если погода была благоприятная, он отправлялся визитировать и, обойдя одну за другою все квартиры колонии, возвращался домой уже поздно вечером, с сознанием весело и счастливо проведенного дня. Угощение он не признавал, ибо не потреблял обычной пищи пропадинского стола. В спорах различных пропадинских партий он тоже не участвовал, но спокойно сидел где-нибудь в стороне и с видом большой любознательности выслушивал все pro и contra[19], но когда его просили высказать свое мнение, он конфузился по своей неизменной привычке и заявлял, что у него слишком мало материалов для суждения, так что он пока еще не может составить себе определенного мнения об этом предмете.
Наконец, камин истопился, и такой же немудреный обед или, если угодно, завтрак, что и вчера, поспел и был с’еден. Но, когда Василий Андреич готов был взяться за шапку, в сенях послышался шорох.
— П-шол! — крикнул Веревцов, думая, что это собаки. Вороватые пропадинские собаки осаждали юрту летом и зимою, ибо раньше в ней жил Ястребов, постоянно выбрасывавший на двор заячьи и птичьи кости. У Веревцова, разумеется, во всем жилище не было ни единой косточки, но собаки не отставали, и неутомимо подрывались под стену, очевидно, не желая верить вегетарианству нового хозяина. Кроме того, по ночам они устраивали собрания на плоской крыше юрты и нередко даже давали там свои оглушительные зимние конверты.
На этот раз, однако, шорох происходил не от собак.
— Это я — послышалось из-за двери, и нетерпеливая рука стала возиться с ремнем, заменявшим ручку.
Для того, чтобы поднять люк, нужна была некоторая сноровка. Наконец, струя белого густого холода хлынула с порога и застлала весь пол в знак того, что усилия нового гостя увенчались успехом.
Белая фигура торопливо перетащилась через несоразмерно высокий порог. Слишком рано отпущенная дверь тотчас же тяжело упала на место, дав пришельцу такого крепкого и неожиданного туза сзади, что он немедленно вылетел на середину комнаты.
— Чорт! — крикнул гость, оборачиваясь назад и грозя кулаком двери. Губы его перекосились и даже слегка приподнялись вверх, глаза сверкнули свирепым огнем.
— Здравствуйте, Алексеев! — спокойно сказал Веревцов, откладывая шапку в сторону.
— Здравствуйте и вы! — успокоился Алексеев так же быстро, как и рассердился.
Он был одет в длинную рубаху из грубого белого сукна, такие же штаны и белые меховые сапоги, и весь вид его напоминал беглеца из больницы или из сумасшедшего дома. Шапки на нем не было, но огромная грива каштановых мелкокурчавых волос, свалявшихся в войлок, стояла дыбом, как негритянская прическа. Глаза у него были маленькие, живые, чрезвычайно быстрые. Они все время бегали по сторонам, но когда Алексеев сердился — останавливались и загорались злостью.
— Я сейчас заварю чай, — засуетился Веревцов. И, окончательно отложив шапку в сторону, он принялся хлопотать у камина.
— Не надо мне чаю! — сказал Алексеев угрюмо. — Слушайте, Василий Андреич, я сяду, я устал.