— Меняйте, — едва выговаривает почерневшими губами Юрьев, — но смотрите, отогреете и снова в дело, а то доменяемся!
Славка топает в унтах прямо по наледи. Наледь свертывается на льду стопкой неостывших блинов, парит. Славка обводит мелом на трубе места вырезов, мел не слушается, крошится в руках. До удушья обдает паленым войлоком, соляркой. А тут еще разморозилась водоприемная задвижка, лопнула.
— Давайте, ребята, — сделав разметку, обращается к слесарям Славка, — нагрели задвижку? Отогревайте!
Здесь, на середине Колымы, ветер нестерпимо пронизывающий. Если на берегу под шестьдесят, то здесь с гаком…
В будке на колесах жарко полыхает малиновыми боками печка. Греться бегают по очереди: двадцать минут — больше не выдержишь. Андрей помогает стыковать трубы, таскает солярку, палит костер. И сам весь в солярке. Когда подходит к костру, то штаны и телогрейка на нем дымят.
— Сгоришь, Андрей.
— Не сгорю, дед.
— Рукавицы-то туши! — подбегаю к нему и хочу помочь.
— Пусть, пусть! — Андрей размахивает ими как факелами. Солярка выгорает. — Зато руки не мерзнут, а как прижмет — я руки в ведро окуну.
Лицо у Андрея черное, как ведро. Только белки глаз сверкают, да носом все хлюпает.
— Шел бы ты, Андрюха, домой. Ты и так хорошо помог, а то ведь скоро упадешь. Давай сюда ведро!
— Ты что, дед, я как все… видишь, еще сколько дел… — Андрей хватает ведро и бежит к бочкам.
Под утро метель отяжелела, стада припадать, зазвенела серебром по застывшей наледи. Из-за тучи высунулся острый клык луны, и мороз прибавил еще два градуса.
У сшитой из досок насосной долбят майну. Лед уже поголубел, блеснули первые промоины, близко, подо льдом, заворочалась Колыма.
— Успеем с трубами, пока продолбят лед?
— Еще бы пару пушек, — отвечают сварщики Николая Зотова. Это значит — сварочных аппаратов.
Осип Владимирович дает команду. Вскоре подтягивают еще один сварочный аппарат, но он задыхается, не тянет на морозе. Славка снимает с себя брезентовую робу и закутывает мотор. Сам остается в ватнике.
Кабели стоят колом, ломаются. Парни осторожно, как хрустальную нить, переносят их к очередному стыку.
Змеей ползет на гору черная плеть труб — в поселок, к котельной. С рассветом костры бледнеют, но солярка в бочке по-прежнему блестит антрацитом. Ее берут лопатами и бросают в костер. Подвозят и подвозят утеплитель. Его буквально расхватывают.
— Спокойно, спокойно, не вали как попало!
Десятки рук обволакивают трубы. Осталось уже немного, вот последние сто метров…
Еще сильнее ветер подул, сразу потемнело. Мутная заметь бьется серыми крыльями в лучах прожекторов, ставших вдруг узкими.
По цепи пронеслось: механизаторы готовы запустить насосы! Наваливаются на последние метры, и уже больше никто не уходит греться…
…На косогоре, словно споткнувшись, останавливаются большегрузные самосвалы. В карьерах экскаваторы подняли рукояти да так и остались словно с поднятыми кулаками. Мороз схватил и зацементировал смазку. Металл не выдюжил, сдал… А люди нет. Трубопровод ожил! В алюминиевых общежитиях-вагонах, что стоят, будто резервный поезд, захлопали двери. Бегают в гости, поздравляют друг друга.
Действительно, радость победы на всех одна.
Димкина планерка
Планерку проводил Ромашкин. Так случилось — высокое начальство было в разъездах. И Ромашкин был рад случаю — кое-кого следовало одернуть и поставить на место.
Он произнес цветистую вступительную речь и, как ему казалось, поднял весьма значительные вопросы. Слушали общие фразы без интереса, ждали, как обычно, «второго действия».
Как и ожидалось, Ромашкин без передышки приступил к очередному разносу. Сначала принялся за механиков, разнес ремонтную службу в пух и прах. А все из-за этой черной «Волги». Все шишки посыпались на Пояркова. Василий Андреевич поначалу не понял своей вины, но все равно было неловко, он прятал глаза и все ниже опускал голову. Он всегда терялся перед неприкрытой наглостью и не сразу овладевал собой. Ромашкин упрекнул, что, дескать, некоторые не за свое дело берутся. Да он же не набивался в механики, наоборот, всячески отказывался!
Получилось так: пока поджидали новую партию машин, шоферы находились «на подхвате», толкались, собирались по углам и травили анекдоты. Поярков, не привыкший бездельничать, конфузился этого положения. Тогда и стал он помогать на ремонте — то поможет гайки крутить, то сходит в мастерские, договорится, какой заказ выполнять в первую очередь, а с каким можно и подождать. Его признавали за старшего, советовались, а он в том не отказывал, наоборот, возьмет да и сам сделает — опыта и мастерства ему не занимать. Старик любил порядок и справедливость.