Когда Слон ушел, Аслан засунул бутылку под подушку. Но вовремя заметил, что исчез из барака стукач. И передал бутылку Илье Ивановичу. Тот вышел наружу. Спрятать. А когда вернулся, в бараке охрана шмон устроила.
Ничего не найдя, прихватила с собой стукача.
Тот вернулся лишь к полуночи. На Аслана смотреть боялся. Знал, добра не жди. А так хотелось ему получить работу в тепле, в зоне. А не на самосвале мотаться по Колыме. Но все, словно назло, срывалось.
Вскоре, как и хвалился, покинул зону бугор воров. Выпустили его по болезни. Опасной для жизни и неизлечимой в условиях зоны. Как было написано в медицинском акте. А вместо него назначили воры своим бугром медвежатника. Тот хоть и не могучего сложения, но мозги имел хорошие и долю в общаке держал самую солидную из всех. Это последнее стало решающим.
В тот год, в конце лета, внезапно освободили Афиногена. И не просто освободили или амнистировали, а совсем реабилитировали.
— Мое осуждение признано незаконным. Значит, я, как мне сказали, буду восстановлен во всех своих правах. Просто не верится! Может, я сплю? — смеялся он, на прощанье пожимая руки всем, кого уважал.
— С трассой пойдешь проститься? — спросил его Илья Иванович.
— Непременно. Ее, как наказание, как испытание, как человека помнить стану, — дрогнул голосом.
За Афиногеном из самого Магадана пришла черная легковая машина. Чтобы без задержек. Сразу в самолет.
Афиноген вышел за ворота. Сделав знак шоферу легковушки подождать его, пошел по трассе. Впервые не торопясь. Теперь он, как и трасса, был свободным.
Руганая, проклятая всеми по многу раз, не любимая никем, она никому не стала матерью, зато мачехой была каждому.
…Скрипели, стонали от дождей и холодов бараки. От морозов, как и у людей, оставались на их лицах черные пятна.
Сколько людей побывало здесь! Всякий со своею судьбой и горем приходил сюда. Кто оказался тут самым несчастным, кому больше других повезло?
Несчастны те, кто остались вечными хозяевами Колымы и похоронены без имен и крестов. Иные без могил. Но горе ль это — забыть о тяготах жизни, когда земной путь навсегда оборван? Не болит душа об оставшейся вдали, не дождавшейся родине. Она забудет и смирится. Ведь не болят, не вспухают больше от сырости и морозов измозоленные ладони, не слезает с них кожа, не беспокоят ноги, почерневшие от обмораживаний и болот. Не стоит бояться, что пальцы вылезли из резиновых сапог, а на дворе за минус сорок.
Чернели тела на холоде. Но разве это страшно? Хуже, когда обмораживались души человеческие. Леденели, как укатанная колесами трасса. Ее ничем нельзя было удивить. Всякое видывала, слыхивала, знавала. И если б сумела заговорить, хотя бы ненадолго, даже звери сдохли бы от ужаса.
Мчит машина по трассе. В лицо ветер хлещет ледяной ладонью. У водителя на безбородом подбородке корка льда. В глазах печатью Колымы две замерзших слезы из сердца выдавились.
Но еще есть тепло в теле, раз руки крутят баранку. У шофера-суки внук родился. Далеко отсюда. Мальца дедовым именем назвали. В память. Может, счастливее будет его судьба. Но ведь жив дед! Покуда жив! Ему так хочется домой. И если вернется, расскажет внуку о Колыме. Все? Да зачем же мальцу сердце морозить? Пусть знает хотя бы немногое. И этого с лихвой на десяток жизней хватит.
А что расскажет? О серой бесконечности трассы? Вон она от колючей безысходности к холодному океану бежит. Там кончится. Когда это будет? И кончится ли она? Бегущая от горя в смерть — не приносит радости.
А может, рассказать об этих снегах, которые, чтобы выйти из барака, пилили бензопилой и та едва одолевала этот снег. Тупились, слетали, глохли, грелись, ломались пилы. Выдерживали только люди. И то не все.
А может, о горах — лысых, словно высеченных из черного льда?
А может, об этих деревцах, так похожих на маленьких сирот — раздетых, разутых, холодных, бездомных, не знающих настоящего тепла и ласки. Эти деревья всю жизнь просят у неба жизнь, как милостыню. А оно им под ноги — вечную мерзлоту, на хилые плечи — мороз посылает.
Нет, о таком рассказывать не стоит.
Лучше — о тишине. Здесь, на Колыме, она особая. Глухая, как смерть, гулкая, как стон. Черная, как могила. Она никому не дает пощады. Чуть забылся — сам тишиной стал. И память в изголовье. Чтоб знал, с кем дело имеешь.
Вон тихушник сколько гонялся за жизнью суки. Каждый день верным псом колесил. Глаз не спускал. Одна у него была мечта — тишину суки увидеть своими глазами. Как будто от этого ему теплее бы стало. Жил тем, ночами не спал, кусок ему поперек горла становился, пока суку видел.