— Зря ты так-то. Зачастую полнота торгашей не с жиру. Поверь, от болезней. Всю жизнь они в страхе прозябают перед проверками, ревизиями, прокуратурой и милицией. Не столько сами съедают, сколько отдают. Делятся, чтоб не загреметь в зону. А кому нечем делиться иль жадность подводит — с нами рядом вкалывают. Ну а к старости все торгаши с никчемным здоровьем подходят. На таблетках живут. Вон и наши «жирные» весь валидол и валерьянку сожрали. Не с добра это, — вздохнул Илья Иванович. И продолжил — Я тебе это говорю, чтоб в жизни легче ориентировался. Чтоб наши синяки и шишки, тебя от ошибок сберегли. Не повторяй наше. Мне в свое время некому было подсказать. Потому тебя предупреждаю.
— Видно, не раз накололи тебя длинноногие? — посочувствовал Аслан.
— Накололи? Не то слово! Они мне всю жизнь испортили. Но спасибо за науку. Теперь я от таких далеко держусь. На пушечный выстрел к себе не подпускаю.
— А если ноги короче туловища? Что это за человек? — спросил Аслан.
— Тупой, ограниченный этот человек. Но трудяга. Упрямый, настырный как козел. У таких — сильные руки и плечи. Крепкие желудки. Но в большинстве своем они не выплывают дальше дворников, свинарей, сторожей, уборщиц. Не дано их мозгам света… Они обжорливы и неряшливы. Дружить могут только меж собой. На продуманную подлость не способны. У них ума на это не хватит. Но с дури, да. С ними ничем нельзя делиться, им ничего не надо доверять…
— Тебя послушать, никому нельзя верить. Все — дерьмо.
— Неправда. Людей таких, о ком я говорю, не так уж много на свете.
— Что ж, я догола всякого должен раздевать?
— Все пороки — зримые. И не паясничай, не рисуйся. За науку спасибо говорят в возрасте более молодом, чем у тебя, — встал Илья Иванович.
— Не обижайся. Конечно, спасибо. Но я не о мужиках. Их и впрямь видно. А бабы? У них юбки. Все прикрывают. Как узнаешь? Вот и спросил. Чтоб не вляпаться, — покраснел Аслан.
Илья Иванович присел. Глаза его стали грустными.
— На беду нашу бабы длинноногие, как правило, цепкие, хитрые. Уж если ей мужик понравился, чтоб захомутать его — тряпкой у ног ляжет. Но потом всякое свое унижение сторицей припомнит. А потому гляди и на руки. Коль несоразмерные и колено чешет, не сгибаясь, знай, стерва она. Беги от ее цепей. Пока живой! — рассмеялся Илья Иванович.
— Все ты знаешь. И правду говоришь, — вспомнил Аслан свое и признался: — Я на одной такой чуть не погорел. Сама меня на себя затащила. А потом потребовала жениться. Иначе, говорит, за изнасилование упекут. Сама же — на шесть лет меня старше… Кое-как я от нее отвязался. Бухим пришел и выматерил на весь двор, не заходя в квартиру…
— Выйдешь, вернешься домой, она мстить тебе будет за это, — вставил Илья Иванович.
— Не будет. Уехала она после того. Навсегда из города, — рассмеялся Аслан.
А Илья Иванович указал на стукачей, игравших в подкидного на Митькиных нарах.
— Приглядись к ним хорошенько. Разве я не прав? Все, как на подбор.
— И верно! — изумился Аслан и сказал, словно самому себе: — Каждую сатану Бог рогами пометил. А я и не знал…
В бригаде Килы, как и в других, постоянно менялись люди. Кто-то освобождался, иные умирали, на их место приходили другие. И теперь в бригаде было сорок работяг. Из прежних осталось уже немного.
Аслану запомнился один, чье место и теперь пустовало. Сильный был когда-то мужик, водитель. В бараке его Генькой звали.
Год назад хворать он стал. Слабость мужика с ног валила. Белки глаз пожелтели. Живот — что шар надутый. А врач никакой болезни не находил.
Генька, случалось, едва успевал заглушить мотор, чтоб вывалившись из кабины, за десяток минут перевести дух, пересилить слабость.
В тот вечер он пришел с работы совсем разбитый. Даже от ужина отказался. Едва стянул, с себя сапоги и рухнул на нары, не раздевшись. Через час встал. Попил с мужиками чаю. И, чего с ним никогда не было, подарил по куску сала. Полушпалку, который рядом с ним спал, и Киле.
Закурив перед сном, вдруг о смерти заговорил. И сказал, что его время на земле ушло. Пожалел мать, мол, одна останется в старости. И попросил мужиков не поминать его недобрым словом, когда умрет.
А под утро разбудил всех крик Полушпалка. Он стоял в исподнем на проходе и блевал в парашу не переставая.
— Что ты там? Просраться молча не можешь? — прикрикнул Кила.
Петр указал на Геньку. И снова воткнулся в парашу чуть ли не с ушами.
Генька уже остыл. Он лежал, оскаля зубы в мучительном полукрике. Не хотел пугать, будить мужиков. Знал, с устатку обматерят. А помощи дождется ли?
Петр испугался, что спал рядом с мертвецом, дыша ноздря в ноздрю…