Отчего он умер, чем болел, врач так и не сказал. Лишь к вечеру велел продизенфицировать барак удушающе-вонючей хлоркой.
Разбирая его вещи на память, вернул Кила Аслану носки. Так и не надел их человек ни разу. Берег, жалел… И не воспользовался.
Геньку похоронили за зоной. Поставили на могиле крест. И прибавилось на кладбище еще одним холмом. Все они смотрели на трассу.
Нет, не из зоны брала она начало. Дорога из зоны вливалась в трассу. А та началась далеко отсюда. От самого Магадана. Здесь ее продолжила очередная номерная зона.
А сколько их было на Колыме!
В сторону начала трассы зэки смотрели с тоской. Разве могли предположить, что приведя их сюда, она заставит вкалывать на себя до седьмого пота!
Чем дольше находились люди здесь, тем реже оглядывались на начало трассы. Реже вздыхали. Знали — до свободы далеко. Дал бы Бог прожить этот день без горя. И только новички долго не могли смириться с неволей. Кричали, плакали во сне. И долго с нетерпением ждали писем
Аслан тоже радовался письмам от бабки, которые писала за нее сердобольная соседка.
Аслан постоянно высылал бабке заработки. И та в каждом письме сообщала, как распорядилась его деньгами.
А однажды Аслану повезло. Ему завидовала вся зона. Случилось это ранним утром. В барак пришел механик гаража и, разбудив Аслана, сказал тихо:
— Вставай. Заправляй машину, завтракай и валяй в Магадан.
Аслан не поверил в услышанное.
— Давай живее, времени в обрез, — начал раздражаться начальник. И Аслан, боясь, что тот передумает, моментально вскочил в свою робу.
— За грузом поедешь в Магадан. Не радуйся. Не один. Вместе с бобкарем. И смотри, без фокусов. Чуть что, фонарь на ушах зажжет. Усек?
— А что за фонарь? — не понял Аслан.
— Если в бега ударишься, пристрелит, — спокойно объяснил механик.
Аслан смерил его злым взглядом:
— Дурней себя выискал? — спросил, накаляясь.
— Ну-ну, придержи язык, — прикрикнул высокомерно механик и ушел.
Бобкарь, так зэки прозвали вольнонаемных сержантов и старшин, вынырнул из-за машины внезапно. И, забросив в кабину пару чемоданов и рюкзак, спросил весело:
— Поехали?
Механик пожелал ему всех благ, и самосвал, шурша гравием, выехал за пределы зоны.
— Тебе еще долго тут осталось быть? — с трудом подыскивал пассажир нужные слова. Видно, не хотел обидеть Аслана.
— Что осталось — все мое.
— Слыхал, что уже немного…
— Кому как. Здесь каждый день за пять засчитывать надо. Попробуй отбудь с наше. Тогда поймешь, где много, а где — нет, — буркнул Аслан.
— Нам тоже не сладко тут. Вольные, а за проволокой. И живем в зоне. Как и вы. Только вы — отбыли свое и тю-тю, а мы — до старости. Словно на пожизненное приговорены.
— Кто ж тебя сюда силой тянул? В любую минуту отказаться можешь, другую работу найдешь. Здоровье позволяет, — оглядел Аслан бобкаря.
— Не могу. Служба такая. Я — человек порядка, — выдохнул тот.
— Оно и верно. Чем где-то вкалывать, тут проще. На трассе руки не морозишь. Работа не пыльная. Здоровье не надорвешь…
— Чего ты меня совестишь? Да я за свои годы столько нахлебался, тебе и во сне не увидеть. И голодал, и сдыхал не раз. Не все из вас столько перенесли. Но ведь не свернул я на скользкое. Хотя жизнь много раз вынуждала. Так что не тебе меня учить, — разозлился бобкарь.
— А я и не учу. Свое мнение высказал. Может, и не по адресу. Не обижайся, — смягчил тон Аслан.
— Я в войну без родни остался. Кого убили, кто — с голоду… В деревне в живых три десятка людей уцелело. Я — среди них. Единственный пацан. Меня в школу всем миром собирали. Кто рубаху дал, кто — портки. Бабы их на меня всю ночь перешивали. А один дед сапоги свои хромовые мне подарил. Они ему еще от отца остались. Считай, сколько им лет? А все потому, что берегли. Надевали лишь по праздникам, в церковь. Туда — в лаптях, а уж во дворе переобувались. Со службы выйдут — опять в лапти. И я берег. До школы — босиком. А там ноги помою и в сапогах. Велики, зато скрипу сколько было. Ручная работа.
— Любили тебя деревенские? — спросил Аслан.
— Еще как! И я их. Если б не они — сдох бы! Они меня выучили, на службу отправили. И теперь я в высшее офицерское еду поступать. В Москву. Как только определюсь, сразу в деревню напишу своим. Пусть порадуются, что не зря на меня хлеб-соль тратили, последнее отдавали.
— Это верно. Написать надо. На доброе не стоит скупиться.
— Вот и я так думаю. Знаешь, я до сих пор храню тот мешочек, в котором учебники носил. Его мне из юбки сшили наши женщины. Все следили, чтоб я сытым да чистым был. Сами недоедали, а мне приносили. До земли им поклонюсь. Добрые, светлые люди. Моя деревенька и стала воспитателем моим. Вся во ржи, в ромашках.