— Моли Бога, чтоб живым вернуться, чтоб тебя дождались, чтоб было куда голову приткнуть. Чего уж там доски! Не о том печалишься. Главное, чтоб все живы встретились, — вставил свое слово самый старший в бригаде.
Аслан, глядя на них, вспоминал односельчан своей бабки, живущих в заоблачном горном селении.
Вот и они в постоянных заботах о хлебе и детях живут. Старые, как горы. Седые, как снег. Они никогда не жаловались на свою долю.
Спроси, как живется человеку? И если здоровы дети и внуки, улыбнется старик из-под порыжелой папахи, брызнет радостью улыбка. Все хорошо. Пусть только будет здоровье!
Пока стоят горы, пока поют звонкие песни горные реки, пока парят орлы над горами, пока слышен цокот конских копыт и звонкий чистый смех детей, горцы считают себя счастливыми.
Аслан только здесь, на Колыме, понял, как любил он свой край.
— Чего загрустил, бригадир? — вмешался кто-то. И трудно встав, повел Аслан бригаду на работу.
По осени марь развезло от дождей. Зыбкая и без того, теперь она стала вовсе непроходимой. В ней появились зеленые болотистые окна, из которых, если ступить, не выбраться ни за что.
Кочки были сплошь увешаны клюквой, брусникой, как прыщами на больном теле. Но собирать ягоды никто не рисковал. Знали, стоит наступить, и под весом человечьего тела ухнет кочка, обдаст грязью с ног до головы. Черная, вонючая, словно из пасти дьявола или бугра, она почти не отмывалась.
Хорошо если успеешь выдернуть ногу, позвать на помощь. А нет — провалишься по пояс в ледяную жижу, стиснет в кольцо вонючее болотце. Не выбраться. Зацепиться не за что, не на что опереться. Марь — это видимость земли. А потому ничто полноценное не приживается в ней.
Здесь нет тропинок. Нет дорог. Лишь трасса, проложенная упрямством, сцементированная мозолями и потом, вгрызалась в марь, переходящую в тундру.
Как занудливы и холодны дожди на Колыме! Казалось, небо в наказанье людям просеивало всю колымскую воду через сито.
Люди не успевали обсыхать, отогреваться у маленьких костерков. А дожди шли бесконечно.
От скудной баланды и непосильной работы люди болели. Аслан пока держался за счет молодости. Но потерял почти половину прежнего веса. Иногда даже он задумывался, а сможет ли живым вернуться домой?
Люди здесь работали всякие. Не каждый из них доживал до свободы. Об этом много говорилось в бригаде, да и в бараке, где постепенно привыкли к Аслану, а потом и признали его. Многие. Не все…
Он начал понимать, что на Колыме, как и в обычной жизни, выживает тот, кто умеет постоять за себя. Чуть дал слабину — считай, пропал. А потому расслабляться нельзя было ни на минуту.
Аслан, приходя с ужина, тут же ложился спать. Не искал ни с кем ни общения, ни дружбы.
Самым мучительным для него было чувство постоянного голода, от которого не только в животе гудело, — звенело в висках.
Да и как тут не думать о еде, если Аслану, при его двухметровом росте и пятьдесят шестом размере в плечах, выдавалась такая же пайка, что и тщедушным мужикам. Но даже они не наедались.
Голод доводил до отупления. Вначале Аслан пытался забыться во сне. Но вскоре сновидения стали сущим наказанием.
Аслану виделось, что сидит он у бабки за столом. Та ставит перед ним цыпленка, зажаренного в сметане, казан тушеной картошки с мясом, свежий сыр, спелые, в утренней росе, помидоры, горячий хлеб.
Аслан тянулся ко всему трясущимися руками. В горле ком колом вставал. Такое изобилие! Даже слезы душат. Неужели все это ему можно есть? Одному! Да ведь сытость, оказывается, большое счастье. Когда ее долго нет…
Аслан взял помидор, и только хотел откусить мясистую красную щеку, как бабка, повернувшись к нему, сказала голосом бугра барака:
— Жрать жри, да не забывай, что в должок хаваешь. Под проценты…
И Аслан сразу просыпался.
Милая бабка, по обычаю горцев, Аслан с детства звал тебя матерью, если б знала ты, сколько слез спрятал в подушке внук после таких снов. Знай ты об этом, босиком, через снега и горы прибежала бы к нему.
Не мяса, не цыпленка, хотя бы хлеба вдоволь мечтал поесть Аслан.
Запах хлеба преследовал его всюду. В зоне, около хлеборезки, у Аслана сводило скулы. Хотелось ворваться, отнять буханку хлеба, бежать с нею далеко в марь, впиваясь зубами в жесткую, стылую, с овсяной половой корку. Пусть потом догонят, колотят сколько угодно, он успел бы съесть хлеб до последней крохи.
А ведь раньше он никогда не голодал. Не знал, как жесток и страшен голод, как умеет он владеть всеми мыслями, желаниями, умеет унизить человека, втоптать в грязь.