— Вместо извинений и компенсаций? — съязвил Аслан.
— Что делать? Хорошо хоть так. Разве лучше было бы остаться в уголовниках на всю жизнь? Ты спроси самого Илью Ивановича, нужна ли ему реабилитация? И взял бы он за пережитое компенсацию? В последнем я сомневаюсь.
— Она, эта компенсация, тоже разной бывает, — буркнул Аслан. И, отогнав машину, загруженный свертками, сумками, сетками, вошел в барак.
Поискав глазами Илью Ивановича, сказал, чтобы поторопился к начальнику.
— А что ему надо? Сводку о выработке я передал. ЧП — нет. Люди работали, как надо…
— Не за тем. Реабилитировали тебя. Иди за ксивами. Сегодня у тебя последний день… Завтра уедешь от нас навсегда.
— Опять балагуришь? Не стоит, Аслан, таким шутить, — нахмурился человек.
— Да не шучу, не разыгрываю. Иди, ждет. Покуда не ушел. Я еще вчера об этом знал. Не медли.
Илья Иванович, словно потеряв равновесие, пошатнулся. Припал к стене, долго стоял молча, будто раздумывал, верить или нет в услышанное.
— Да ведь плохо ему! Иль ослепли? — сообразил первым Полуторабатька. Он подхватил Илью Ивановича, когда тот стал медленно оседать на пол.
— Воды дайте!
— Врача скорей! — поднялся шум в бараке. Мужики засуетились, засновали вокруг человека.
— А ну, кыш отсель! — цыкнул Кила, и, расстегнув рубаху, послушал сердце Ильи Ивановича.
— Дай мокрое полотенце! Чего столбом стену подпираешь. Чуть не убил мужика. Радость тоже, как костыль, об двух концах. Один помогает, другой — убивает. Надо было осторожно, издалека. С подготовкой. А то — бух, как в лужу! Нет у тебя сердца, чертов сын, — ругался Федор, растирая, разминая грудь Ильи Ивановича.
— Да не думал я, что радость вот так, с катушек свалит. Мне б такое сказали, на ушах бы побежал. Не стал бы долго спрашивать.
— То ты. Молодой еще. Знаешь, за что упекли. А он — нет. Одно дело освободиться. Другое — реабилитироваться. Разница агромадная. Это — как заново на свет, — выговаривал Кила, журя Аслана беззлобно, для порядка.
Когда, Илья Иванович пришел в себя и заторопился, смущаясь за случившееся перед мужиками, к начальнику зоны, работяги накинулись на харчи, привезенные Асланом.
— Стоп, орава! Сегодня особый день! Праздничный ужин будет! Илья уходит отсюда. Проводим по-человечески. Давайте стол накроем к его возвращению. Дождемся. Чего хватаете куски? Потерпите малость. — Кила нарезал сало тонкими ломтиками.
Ему взялись помогать. И вскоре стол преобразился.
Астраханский мужик не вынес вида съестного, — колики начались, — завалился на нары. Лицом в матрац, чтоб запахов не слышать. Не кинуться на еду зверем, растолкав зэков по углам. И есть, есть, есть, пока челюсти, отвыкшие от путёвой жратвы, занемеют от усталости.
Когда он ел с удовольствием в последний раз? Дома. Когда это было? Годы минули.
И вцепился мужик зубами в тюфяк. Вот так бы в колбасу. И кромсать ее, глотать, не жуя, вместе со шкуркой… С детства на жратву жадным был. Потом — рыбачил много. Чтоб и семье досыта хватало.
Как тягостно ожидание ужина у накрытого стола! Полторабатька за живот хватается. Судороги сводят, слюна изо рта, как у голодной собаки бежит. Пузырится в уголках губ наказанием.
Дома, по праздникам, куда как сытнее и богаче стол накрывали. А вот так жрать не хотелось.
Здесь же глаз не оторвать от жирнющей селедки, колбасы. А там еще и сало. Как только выдерживает Кила? Не умер у стола, доставая из банок тушеную курицу, красную икру, капусту. Нет сил смотреть. Лучше выйти из барака. Дождаться Илью Ивановича во дворе. И тогда набить пузо, как тугой мешок. За все время воздержания, на годы вперед. Когда еще такое счастье подвалит?
Курят папиросы, привезенные Асланом, уральские мужики. Основательные, степенные, они тоже с тоской на стол посматривают. Но рассудок оказался сильнее голода, который табачным дымом давят. Ждут…
Сводят судороги желудки бывших фискалов. Пятеро сук сворой крутятся возле стола. На подхватах.
Обломится ли хоть что-нибудь — неведомо им. Может, и вовсе за стол не посадят. Не пожрать, а поглядеть, понюхать не дадут. Возьмут за шиворот и пинком от общества прогонят, чтоб глаза не мозолили напоминанием прежних грехов. Стол прощальный. Все вспомнят. И обиды…
Может и разумнее было бы спрятаться, забиться по углам, подальше от глаз. Да голод прочнее цепи у стола держит. Он сильнее осторожности. Да и мужики — не гонят, может, не вспомнят, может, забудется…
Шестеро желто-зеленых мужиков с Орловщины забились на нары. Говорят шепотом. Знают, им на этом празднике ничего не обломится. Потому что свои передачки умели съедать ночью, из-под тюфяков. Ничего на общий стол не клали. Жалко. Свое пузо ближе. А значит, теперь рассчитывать не на что.