Поселка еще нет и в помине. Ни один человек не протоптал по своей воле тропу к трассе. А кладбище уже появилось.
Две могилы, как сироты, разбросав неуверенно руки- кресты, робко приютились подальше от глаз в ближнем чахлом леске.
Аслан видел и одну, и вторую смерть. Их он пережил трудно. Словно сам умер какою-то частицей.
Подскочил. Схватил на руки. Крик ужаса застрял в горле. Да что толку? Не досмотрел, не почуял, не увидел. Перегрузил людей. А их жизнь оказалась такой хрупкой. Крепким было лишь желание поскорее выйти на волю. Для этого они не щадили того малого, что осталось у них от жизни.
Аслан хоронил их, мысленно прося прощения у каждого. Днем и ночью себя винил в случившемся. Следил, чтоб с другими ничего плохого не случилось, но беда, сев однажды на шею, не сразу с нее слезала.
С каждым днем усиливались холода. Люди мерзли, простывали. Но администрация не забирала зэков в зону, не запускалась в работу котельная, не завозились буржуйки. В домах стоял нестерпимый холод. И тогда в бригаде вспыхнул повальный грипп. Он подкосил всех: и зэков, и охрану.
И это тогда, когда отделочных работ оставалось всего на десять — двенадцать дней.
Не на чем выехать в зону, потребовать, настоять, взять хотя бы три металлические бочки из-под горючего и сделать из них самодельные печки.
Наконец не выдержал старший охраны. И под брань Аслана поехал в зону. Вернулся с двумя бочками. Аслана уже валил с ног жар. Как удалось поставить одну буржуйку, затопить ее, плохо помнил.
Старший охранник, сцепив зубы, чтобы не выругаться в адрес начальства, единственный оставшийся на ногах, топил печь докрасна, грел воду, поил людей кипятком, ухаживая одинаково добросовестно за всеми.
Видел бы Упрямцев, как лежа вповалку, зэки и охранники ежеминутно теряли сознание.
О какой охране могла идти речь, да и кого было охранять, если многие не могли пошевелиться от разламывающей боли. Эта эпидемия гриппа прошла по всему Северу жестокой рукой и унесла многие жизни не только здесь, в бригаде работяг, а и в зоне, в Магадане, далеко за его пределами.
Она косила без промаха. И урожай ее увеличивался с каждым днем.
Подкосила эпидемия и зону. И администрацию… Кто- то попал в больницу, другие, вольные, пытались вылечиться чесноком, малиной, водкой. Но и в больницах, и дома умирали люди.
Не знал Аслан, проклиная Упрямцева, что тот теряет сознание в магаданской квартире. Месяц болезнь не отпускала. А ведь поехал за реабилитациями. И не мог встать на ноги. Не знал, как в зоне дела обстоят. А заместитель — в госпитале. Никакие лекарства не помогли.
В зоне, что ни день, росла смертность…
Зэки уже не сновали по двору, от барака к бараку. Пусто стало во дворе, словно все вымерли. Врач с фельдшером с ног сбились. Не успевали.
Эпидемия… К ней, такой жестокой, в тот год не подготовился Север. Не хватало вакцины. Не было нужных лекарств. Одна надежда — на организм. А где ему, подточенному трассой, выдержать и осилить такую болезнь!
Этот грипп не проходил без осложнений и последствий даже у тех, кто вырвался из лап эпидемии.
Первым из зэков, что были на стройке, встал на ноги Гуков. Бывший прокурор ослаб от болезни. Ноги подкашивались, кружилась голова. Но все ж теперь он мог передвигаться самостоятельно и помогал старшему охраннику, поддерживал огонь в печи, кормил, отпаивал чаем больных.
Гуков никогда не страдал избытком душевного тепла и сострадания. А потому, чтоб избавиться от неприятных обязанностей скорее, помогал тем, кого болезнь начинала отпускать.
Неразговорчивый, хмурый, он раздражался при каждом стоне, бреде. Морщился от всякой просьбы и выполнял ее с явной неохотой.
Заметив это, старший охранник сказал ему как-то ночью вполголоса:
— Сколько смотрю на тебя, все удивляюсь. Откуда столько зла? Почему на своих работяг зверем все время смотришь? Порою, странно, но возникает чувство, будто не я, а ты охранник.
— Никогда бы не согласился работать на вашем месте. Слишком много начальства над головой. А зарплата — символическая. За нее не стоит переносить столько лишений и так рисковать, — уклонился от ответа Гуков.
— А кем работал?
— Юристом был. Относительно, конечно. Как таковой юридической практики было мало. Я больше природу любил. Каждую секунду выкраивал для общения с нею. Жалею, что не стал агрономом, садоводом, — уводил Гуков от темы.
— А за что сел? не унимался старший охраны.
— За то, что работал добросовестно. Выполнял все поручения, указания, — отвернулся Гуков и, понимая, что разговор поворачивает в опасное для него русло, сослался на головную боль, пошел спать.