Аслан немного ослабил руку, дав глотнуть фартовому воздуха и сказал вполголоса:
— Вздохни в последний раз, змеиный выкидыш. Но знай, жить тебе осталось мало.
— Ништяк, распишут и тебя, падла! — услышал в ответ хриплое.
Аслан сграбастал вора в охапку, достал из-под тюфяка нож.
— Ну вот и отгулял, гнида, — глянул на лезвие. И услышал:
— Как я ненавижу тебя!
— Это за что же? — удивился Аслан.
— За все сразу.
— Колись! — надавил Аслан локтем на грудь фартового и съязвил: — Все равно сдыхать. Облегчи душу, паскуда.
— Это я в твоей машине химичил. Раскручивал тормоза, заливал грязь в масло. Ты, сволочь, выживал. Я травил на тебя фартовых. Я настраивал против тебя бригаду. Я больше всех хотел ожмурить тебя. Но мне не фартило. Все срывалось.
— Что хренового я тебе утворил? — удивился Аслан.
— Тогда, в бараке, когда мы тебя трамбовали, ты меня так изметелил, что я еле оклемался. А ведь я на тебя в то время пух не тянул.
— Мне тоже вкинули. И те, кому я ни разу мурло не чистил, — признался Аслан.
— Ты — не фартовый. Ты фрайер. Не должен был на нас хвост поднимать.
— А чем ты, падлюка, особый?
— Тем, что в законе я!
Аслан, потемнев с лица, въехал кулаком в челюсть Саквояжа. Тот, клацнув зубами, взвыл от боли.
— Погоди, нарвешься и ты на разборку наших. За все спросят, — сплюнул тот в угол выбитыми зубами.
Аслан шагнул к нему. Фартовый отскочил, схватился за ломик, забытый кем-то на полу. Замахнулся, но бригадир перехватил руку. Сдавил, как клещами. Лом, падая, попал по ноге фартового. Саквояж вскрикнул, осел на пол.
— Не плыви. Не хватайся за катушки. Едино скоро сдыхать, — ощерил Аслан пожелтевшие зубы и, выхватив лом, занес над головой фартового.
— Стой! — закрыл тот макушку ладонями и, отскочив, прижался в угол.
— Не надейся! — двинулся на него Аслан.
— Знай, не видать тебе свободы. Это я тебе говорю. Все для того смастырили мы с Гощинком. И теперь тебе не выкрутиться. Повиснут два жмура на твоей шее — повар и врач, которых мы загробили. Твоей майкой поработали, чтоб без синяков, и твою путевку обронили, магаданскую. Но начальник, видно, замять хотел. Так мы письмишко бросили в прокуратуру Магадана. Пусть тебе «вышку» приклеют. Хоть и стоили те паскуды, чтоб их угрохали. Но и тебя размажут. Улики точные. И заявление по всей форме. Усек? Так что знай, не на много я тебя опережу, падла! — хохотал Саквояж.
Аслан сорвал с себя веревку, какой всегда подвязывал брюки. Связал фартового так, что тот походил на смешную, спеленутую куклу. Быстро переоделся и, открыв окно в доме, бережно вытащил в него фартового. Потом, сделав плетку из трех подпоясок своих работяг, погнал Саквояжа в зону впереди себя, не давая остановиться, перевести дух.
— Думаешь, расколюсь в зоне? Хрен тебе в зубы! — хохотал вор истерично. Но впившаяся в спину плетка срывала смех, превращая его в стон.
— Беги! Лярва!
Фартовый делал прыжки в сторону. Но выпавший снег мешал. Аслан нагонял и снова удары плетки секли спину, плечи, голову.
— Бегом!
Саквояж бежал, спотыкаясь, понимая, что остановись он, засечет его до смерти этот гигант. Он понял это, увидев лицо Аслана, и уже не раз пожалел, что в злобе сказал лишнее. Желая отомстить, сделать больно напоследок, выболтал то, чем и со своими не делились.
Мороз обжигал изодранную в кровь спину фартового. До костей пробирал. Сушил, превращая в панцирь, вспотевшую рубаху на спине и груди Аслана, но он не останавливался ни на минуту, не давая передышки фартовому, хлестал его плеткой как сумасшедшего коня, как бешеного зверя. И тот, прыгавший вначале в стороны, вскоре понял: от Аслана не уйти.
— Живей! — Обвилась плеть вокруг шеи вора. Саквояж рванулся, упал. Рывок за шиворот. Он снова на ногах. Плеть резанула по ногам.
— По малой надо, — выдавил законник, обернувшись иссеченным, окровавленным лицом.
— Еще чего?! — рявкнул Аслан и огрел плетью так, что законник рухнул на трассу ничком. Но Аслан поднял его снова, и погнал, как зайца.
Половина пути… Фартовый сжался в комок. Не стало сил. В глазах искры мельтешат. Тело не чувствует. Сплошная, запекшаяся в крови боль.
Хоть бы небольшую передышку дал этот треклятый Аслан. Уже не тело, душа в диком ужасе убегает от его ярости. А она с каждым километром не остывает, а растет. Уж лучше бы убил сразу, чем вот так изощренно истязать. До таких мук даже фартовые не додули. Его уже не уговорить, не охладить. Распишет на дороге. Но что он удумал? Чего хочет? Зачем гонит по трассе? Может, так следы легче скрыть? Потом привалит на обочине? Нет-нет, он слишком взбешен, чтоб думать. Кровь и злоба его гонят, — бежит фартовый, подгоняемый окриками, матом, ударами.