Там изображена городская улица, на которую скопом вываливает народ из двухстворчатых дверей дома. Утро, лёгкий и нежный свет ложится поверх этих людей, их оборванного тряпья, заломанных шапок, поверх их рук с узловатыми пальцами и красными пятнами, ссадинами, трещинами.
Эту картину я видел в Севастопольском музее. Мы ходили туда вдвоём. Ещё вдвоём.
Это было лето и какие-то каникулы, у нас были бабки – немного, но этого было более чем достаточно для нас двоих и счастья. У нас были молодость, любовь и кайф.
Мы могли часами, порой даже сутками сидеть друг с другом и вовсе не разговаривать, испытывая при этом невыразимое чувство близости и тепла. Нам было в кайф всё, что угодно, главное, чтобы вдвоём.
Мы гуляли (О, сколько же мы тогда проводили времени в этих прогулках по городу, по его центральным улицам, по дворам с секретами, по набережным и пляжам – и всё это было таким наслаждением, какое не испытаю сейчас, даже если съём килограмм мдма!), мы забывали про сон, про еду, мы переставали злиться на других людей, когда были вместе, мы были счастливы.
Господи, как же я все это проебал?! Как же, отчего не хлебал взахлёб это счастье, эту полноту? Почему же был так уверен, что это продлится вечность? Что так и будем сидеть вместе, гулять вместе, беседовать без конца и спешки о всяком таком, чего и не придумаешь специально. Вдвоём.
Я был несчастен тем, что не делал, что должен. Меня томило, что не исполняю свою мечту, а просто живу по удовольствию, как самый обыкновенный мещанин. С тем лишь отличием, что у меня совсем нихуя не было, даже более-менее внятных способов заработка или их перспектив. Всё моё – была её любовь, она сама, принадлежащая мне, как квартира по наследству, как подаренная мне одной мимо проходящей девушкой конфета кит-кат, как великое прозрение и побуждение к жизни, другими словами, как дар.
Я снова отвлёкся, причём весьма сильно. Впрочем, это отнюдь не беда. Главное, чтобы шло ровно, чтобы были чувства помимо слов, чтобы речь была свободна и легка.
Я катался на велосипеде и таким образом работал, а в голове слушал разговор о том, где же мне сегодня ночевать.
Признав все же, что жить в таком заведении, даже одну ночь – это поистине слишком. Я ведь съехал от С., да и вообще вернулся в этот город, чтобы вспомнить радость жизни, кайфануть, чтобы забыть боль и обиду, а вовсе не для того, чтобы умножать заёбы житьём в клоповнике.
Но меня действительно мотало между двумя вариантами: позвонить С. и напроситься к нему обратно на несколько дней до зп или же пожить в этом хостеле. Первый вариант был, конечно, мне милее, но я при этом выставлял бы себя в очередной раз ссыкливой девочкой, что не следует своим же решениям. Второй вариант позволял "воспитать этическое в себе", как я сам для себя выразился. Позволял начать чувствовать себя мужчиной, который больше не нуждается в поддержке и сопливых хныканьях в плечо своей любимой. Этот вариант давал чувство собственного достоинства что-ли.
По итогу я все же выбрал вариант номер один. Я набрал С. и спросил, "можно ли?" По его словам и тону было понятно, что он этого совсем не хочет, ну вот ни чуточки не рад моему к нему возвращению. Но он все же позволил. Выставил ряд условий (убирать за собой, возвращать вещи на место, с которого их взял, не оставлять, в общем, следов), но все же позволил к себе заехать.
А ведь у него были долгожданные драгоценные выходные! Он работал перед ними две недели сплошняком из-за отпуска одного из сотрудников, он ещё за неделю до них начал грезить досугом и тем, как оторвётся на выхах. В планах были и бары, и шлюхи, и шоппинг, и прогулки по поздне-осеннему Питеру. А тут я со своими клопами.
Я все продолжал кататься на лясе и думал о решении, которое изменил.
А может зря я это? Ведь согласись, гадко будет теперь у С. мне ночевать. Ведь и он уже начал на меня посматривать, как на неприятное домашнее насекомое – не выведешь его, но и не расслабиться по соседству.
Да и мне самому тошно уже было от себя. Я начал замечать за собой чуть ли не подлизывающие интонации, когда по вечерам болтали с С. после работ о всяком. Я видел, как мысль о том, что всё-таки должен съехать, и действительность того, что никуда не съезжаю, проявляли на мне какое-то разлагающее воздействие.
Не катастрофично, конечно. Мы не говорим сейчас о содомии или предательстве доверившихся. Но голос начинал подрагивать порой какими-то блеющими, жалобными звуками, будто просящими о милости и снисхождении.