В общем, выловили его из воды где-то через неделю. Прибило его волнами к граниту набережной в центре. Тело всё было в ряске и водорослях, поэтому когда на катере пришли по жалобе убирать крупный мусор из реки, совсем перепугались, труп человеческий найдя.
* * *
Такую вот историю рассказали босые мужчины в трусах. И лица их были серьезны во время прослушивания рассказа. Никто не смеялся даже там, где было смешно.
По окончании истории слово на себя взял другой мужчина с трусами. Он сидел прямо напротив моей койки, а не спиной, как предыдущий, поэтому портретик его я поднакидаю сейчас бегло. Волосы у него цветом прошлогодней соломы, усы нестриженные и сальные свисают на низ, как мертвые слизняки, под глазами его от бессонницы не то что синяки – у него там чуть ли не шрамы побитых и вздутых капилляров. Лицо, в общем, у этого малого не плакатное.
Он высказал показавшуюся мне любопытной трактовку истории про любовь к реке. Он сказал что-то вроде: "Видишь, как оно случается, когда берешь на себя не по силам. Он к ней с любовью, с ухаживаньем – она и не против. Но как только малость такая, песчинка раздора, между ними возникла, то тут она уже себя и проявила. Полностью показалась! Стихия ведь. Она же дважды не думает, а сразу бах, гром, трясь, а ты потом собирай по частям, что от тебя осталось".
Хорошие это были слова, хорошие мысли. Я лежал пораженный полным ахуем от того, какие высокие беседы тут заводят порой, в этом среднеклоповничьем, трехсотрублевом ночлеге на двенадцать персон. Я даже пошире глазами присмотрелся в лица здесь сидящих, но нет, ничего сверхестественного в них не было. С такими рожами университов не кончают, профессорами не становятся. Интеллектуал с такой рожей был бы подвержен нещадному остракизму, а после ещё и деклассирован обратно в таксисты или в работники вахтовым методом или в торговые агенты по продаже сковородок в метро.
Рожи,в общем, были отборно грубые, будто с детства их не водой умывали, а мягким наждаком скребли.
У одного даже оспины были повсюду, а на левой щеке такая крупная и глубокая, что он её не брил, а то, видно, кожа рвалась, и кровоточило. У него так и торчал клок волосьев из одной щеки. Выглядело похоже на кошачий ус. Волосье это жёстко прямо росло, а на концах свисало вниз. Очень похоже на кошачий ус.
Я вдруг начал представлять, как у этого мужичка за ночь шерсть нарастёт, вытянется хвост, и поутру он замурлыкает, вместо слов. Переселят его вниз, на ресепшн. И будет он под столом лежать, по ногам админа тереться. Дадут ему имя новое, теперь кошачье – например Брыська или Семафорчик. Будет он питаться по четыре-пять раз на дню молоком, остатками из рыбных консервов, иногда кошачьим рагу из мягких упаковочек. Станет символом этого хостела, а затем и целого дома. Лет через десять по смерти закажут сделать барельефчик ему какой-нибудь или хотя бы доску с профилем, чтобы на стене прибить табличкой. И будут дети наших детей звать дом этот не Малой Посадской пятнадцать, а Кошачьим домом. Полюбится людям прозвище такое, и станут они как-то невзначай, от переизбытка доброты кошек подкармливать во дворе дома этого. Разведётся целая сотня шерстистых, и станет прозвище дома этого более правдивым как бы. Пристроят во дворе для кошаков целую площадку, навроде детской, только с множеством коробков, с висюльками из перьев на нитке, с досками под заточку когтей. Станут коты там жить-поживать, да кошачьего добра своего наживать.
Беседы в неглиже продолжались, но я уже не слушал. Я повернулся лицом к стене и отдался фантазии и воспоминаниям.
Пришла мне почему-то в голову одна давняя ситуация. Жил я тогда на Малом проспекте в коммуналке на три комнаты. В первой жили две старухи – дочь и мать, во второй один мужик пьющий, в третьей я. И с мужиком этим я бывало водку выпивал для компании. Сам он пил ответственно, каждодневно, но любил порой и компанию в своём деле. Часто он меня уговаривал пойти с ним тяпнуть, но я в основном отказывался. Во многом потому что предлагал бухать он всегда с утра, а это значило, что мне на этот день уже рассчитывать не приходилось, если я соглашался. Так что редко я к нему заходил.
Но когда заходил, он всегда самодовольно выставлял жаренную рыбу какую-то свою и ебические солёные огурцы из банки. Рыбу его я расхваливал. Хороша была рыбка! И жарил он ее как-то ловко – она и не разваливалась, и с корочкой лёгкой выходила. Хороша падла, в общем!