— Пятьдесят человек открытки получили на ковры.
— Большие ковры?
— На всю стену!
— Это хорошо, маленьких уже и девать некуда!
— Ой, девочки, а в «Овощи» привезли яблоки китайского происхождения. С запахом яблок! Сумка вся яблочнывм духом пропиталась.
— Дай сумку понюхать!
— Так она ж — дома!
— Сучка ты и скупердяйка! Сумку специально дома оставила! А я взяла вчера пару кило, так никакого запаха. Аж есть не хочется.
Гаранин решил подать голос, чтобы показать, что и он слушает, а то чего доброго, сморозят еще чего:
— Слыхал, запах от яблок будут продавать отдельно.
— А-а, новенький появился на проводе.
— Появился — не запылился!
— Молодец, Серега Гаранин, службу усваиваешь!
— Девочки! — вмешалась в разговор начальница караула. — Хватит болтать! Живо подметайте помещения, — скоро смена…
Сергей Гаранин положил трубку, взглянул в оконце, затянутое морозными узорами, но из него ничего не было видно. Приоткрыл дверь и вместе с клубами пара, ворвалось утро наступающего дня, — из-за лысых сопок показалось багровое солнце.
И ВНОВЬ — КУРИЛОВ
— Так на чём мы с тобою остановились, брат Максимайло, ах да, привирать я малость любил…А, если по-честному, то в пределах нормы. А Мюнхгауен — объясняется просто: в третьем классе моей тетрадкой по арифметике была книга " Приключения барона Мюнхгаузена" — всю долгую зиму я решал задачки между печатных строк этой книжки. Отсюда и кличка. Но я не только выводил в книжке цифири, но и читал её. Читал я, насколько себя помню, всегда. Даже тогда, когда пастушил. Великий грех совершал — читал!
— Грех?
— Пастухи выговаривали мне: "Хочешь читать — езжай в Черский. Оленевод должен читать оленьи следы, а не книги. По следам оленевод должен определить: голодные или сытые олени! Куда путь держат олешки-дикари!.. Книги приходилось читать тайком. Зато, брат, писал много!
Максим Кучаев обрадовался, словно обнаружил истоки куриловского мастерства — вот, оказывается откуда всё пошло!
— С чего начинал, коллега, — в Кучаеве проснулся журналист, — с маленьких рассказов, со стихов или сразу к крупному жанру потянуло?
Курилов расхохотался. До чего же красивым становится лицо, когда он так заразительно смеётся! И это румяное чудо природы прикидывается больным?..Или Семён на мне проигрывает жизнь своего будущего героя?
— К крупному жанру!? Отчёты я писал, как человек грамотный! В те годы отчётность была совершенно дикая! Какая-то неведомая бюрократическая машина требовала от полуграмотных оленеводов Колымы столько бессмысленной писанины, что диву даёшься.
— Бюрократии и сейчас навалом!
— Это ты верно подметил, Максим. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь — к олешкам! Так вот, волк задрал оленя — составляется акт. Подробнейший акт.
— В общем, это правильно, — заметил Кучаев, — а ты бы хотел вообще без бумажек обходится? Социализм — это учёт,! — как заметил великий человек. Просто, Семён, в тебе всегда жил писатель, который сожалеет, что отчёты да акты в литературных журналах не напечатают и собрание сочинений из них не составишь!
— Однако, ты не прав: акт акту — рознь. Некоторые сами просятся в литературу. В большую! Акт составлялся так: указывалось, что у оленя имеется четыре ноги, одна шкура, две почки, одна печень, один язык…Если забивали сотню оленей, то в приёмном акте фиксировалось: четыреста ног, сто шкур, двести почек, сто языков…
— Абсурд!
— Не знаю, не знаю, что-то о таком течении в литературе я тогда не слыхал!
— Абсурду всегда есть место в литературе!
— Может ты и прав, коллега… Так вот, насчёт ног и языков! Олени-то ещё живёхонькие стоят на своих четырёх ногах, внутри их сердца, печени и почки жизнь перетирают, а тут…Боялись, а вдруг какой-нибудь чудак у живого оленя изымет сердце и когда всё стадо прибудет на место отстрела, одного сердца будет недоставать!?. Или — тридцати пяти ног!?.А если десяток олешек поменяет слепую кишку на зрячую!? Как это отразишь заранее в акте!?
— Действительно — как?
— А очень просто. При сдаче непосредственно, перед, прости господи, убиением, пишешь второй акт и прикрепляешь его скрепочкой к первому.
— Начинаю понимать, что я ничего не понимаю!
— То-то же! Это тебе не ананасы с рябчиками жевать, тут думать надо, Максим!..Олень, допустим, захромал в дороге и камус подпортился, так эта нога сразу становится третьесортной, другая, менее повреждённая — второго сорта, и лишь две идут первым!.. Из оборотной ведомости исключаешь вторые и третьи сортные ноги и в итоге пишешь акт: "Сто оленей. Триста восемьдеся три ноги…"…Да, я ещё забыл тебе сообщить, что прокушенные языки вообще вычёркивались из акта, будто их и в природе не существовало! На сто оленей иногда только пятьдесят языков приходилось!
— Так что ж ты, Семён Николаевич, не напишешь об этом!?
Курилов внимательно посмотрел на Кучаева, произнёс жёстко, как о давно решённом:
— Об этом напишешь ты, у меня другие задачи.
— Поэтому ты и затеял со мною этот разговор?
— Не только об этом. Скорее, вовсе не об этом веду с тобою ночные беседы, наберись терпения — поймёшь… Так на чём я остановился? Привычка у тебя, Максим, перебивать начальство! — усмехнулся Курилов.
— Есть такое.
— В пылу деловитости некоторые бригадиры даже в мелких актах умудрялись указывать даже место проишествия, дату, часы, минуты и… — не поверишь, Максим! — секунды.
— Зачем?
— Вот и я спрашивал — "зачем?" Отвечали: " А мы почём знаем! Нынче все так пишут!" Верно, все так писали, — указание же шло от полуграмотных партийных работников! — и я так писал. Понял главное: мой почерк — моё спасение, моя грамота — моя жизнь. Грамота и почерк делали меня более высоким в своих собственных глазах. Но высокое начальство плохо разбиралось в моём юкагирском или якутском языках, и я мал-по-малу, стал приобщаться к русскому.
Семён неожиданно расхохотался, вспомнив что-то весёлое.
— Что ты ржёшь, мой конь ретивый?
— Осёл приветливо спросил, — подхватил шутку Семён, — недавно в бумагах матери обнаружил акт о гибели больного взрослого оленя и одиннадцати истощённых телят, написанный мною по-русски — читать смешно! Общее количество поначалу указано цифрой «12», а потом та же цифра повторена прописью, но уже по схеме якутского языка "десять два"…А ведь бюрократизм, Максим, хорошая штука! Когда-нибудь, — мечтательно произнёс Курилов, — я напишу оду бюрократизму. Тому самому, который мы с тобой, Максимушка сейчас освистали.
— Ну, Сэмэн, за твоей мыслью не угонишься! Парадоксально!
— Ни каких парадоксов! Бюрократизм научил меня усидчивости, возне с тысячами бумажек, а это так необходимо, когда пишешь крупную историческую вещь! Считай, Максим, от эти бюрократических бумажек и берёт начало моя писательская работа. Бюрократия плюс почерк.
— У всех писателей — почерк барахлянский, — сказал Кучаев, — лично я пишу так, что через пару дней сам себя разобрать не могу.
И в мыслях не держал Кучаев, что через много, много лет он очутится в Израиле и, разбирая письма Семёна Курилова, написанные от руки юкагирским писателем, — да и свои каракули тоже! — перенесёт их на компьютер, стерилизующий все почерки.
— И у меня таким же становится. Но в молодые годы почерк у меня был мировой. Каллиграфический! И мой уникальный почерк требовал: стань писателем! Стань писателем! Стань!
Шутит или на полном серьёзе говорит Курилов — ничего нельзя прочесть на его беспристрастном лице.
— По снежной целине, — этот нестандартный белый лист ни в какую пишмашинку не вставишь! — я выводил буковка к буковке целые возвания. Лозунги писал разные.