Так или иначе, но ты, о нежная, кроткая чечевица, покидаешь наш чересчур спешащий мир, поэтому давай простимся, пока еще можно где-нибудь встретить последние твои зернышки.
Прощай же, чечевица! Мы, кто тебя помнит, никогда не забудем, сколько ты сделала для процветания человечества, и будем вечно славить дивные твои ароматы! Долго в душе у нас будут оживать сладостные мгновения, пережитые вместе с тобой, пока люди не научились чистить, лущить тебя и тем самым уродовать. Те, кто тебя не пробовал, не понимают, что они потеряли, потому что им не знаком твой чечевичный вкус, твой сладостный дух. Только мы, кто с тобой и благодаря тебе выросли, только мы знаем, как обеднел мир, лишившись чечевицы.
Ученые будущего, вероятно, подробно опишут в своих книгах, сколько весили и какую форму имели твои зерна, какой толщины была твоя шелуха, какие ферменты и витамины ты содержала, но это не поможет людям завтрашнего дня понять, каким волшебным растением ты была… Потому что твоя магия — в твоем вкусе, а его не опишешь ни цифрами, ни словами.
Прощай же, чечевица! И не кори слепое время, которое само не знает, кого спасает, а кого губит.
Перевод В. Викторова.
ОПОРА НАШЕГО СТАРОГО ДОМА
Он подпирает старый отцовский дом. Почти прямой дубовый столб, кое-как обтесанный топором. На нем лежит поперечная балка, называемая «матерью», которая несет на себе второй этаж дома и крышу из каменных плит.
Двести с лишним лет этот столб без устали держит материнскую балку и покоящиеся на ней переплеты из камня и дерева. И он не покривился, не треснул. С честью выдержал и знаменитое землетрясение в тысяча девятьсот двадцать восьмом, и тяжелую зиму тридцать второго года, когда на крышу навалило снега высотой в рост человека и «мать» порядком прогнулась.
Черви пробовали проверить надежность опорного столба, но их зубы, встретив стальную древесину, лишь слегка ее поцарапали. И туман делал свое дело — осень за осенью он пропитывал дерево сыростью, а потом солнце его высушивало, и земная пыль въедалась в него, пока не сделала его поверхность серой и волокнистой, как шерсть. Похолодает — и эта шерсть встает на столбе дыбом. Увлажнит ее туман — у каждой волосинки собирается жемчужная капелька, и столб светится, словно посеребренный… Засверкает солнце — серебро исчезает, и уже видно, что столб стар, утомлен, умудрен, много выстрадал и много пережил.
К этому столбу отец мой привязывал мула. Мул — беспокойный, вечно голодный и нравом зловредный — все дергался, вертел головой, терся о дерево, и сейчас еще заметны следы его неугомонного недоуздка. Торчит еще и крюк, прибитый к столбу цыганским гвоздем, на этот крюк отец мой вешал мясо, взятое в долг у мясника Юрдана. Под крюком продольными черточками отмечалось, сколько мер пшеницы занимали мы у моего дяди Рангела, а поперечными — сколько отец ему отдал…
Есть на нашем столбе и зарубка от удара топором. Во время Апрельского восстания[13] дед мой хотел, чтобы дом, полный дряновских[14] башибузуков, рухнул, но братья остановили его, потому что в подвале у нас прятались соседские девушки.
В летнее время отец, придя с работы домой, подолгу сидел, прислонясь спиной к столбу, отдавая ему свой пот. Так он отдыхал до самых сумерек. Тогда две опоры нашего дома — живая и деревянная — сливались в одно целое, поровну принимая на себя его тяжесть.
Вздохнет отец — столб воспримет этот вздох и передаст его «матери», а «мать» — позеленевшим каменным плитам крыши, которые возвратят этот вздох отцу, потому что на камень, в противоположность дереву, вздохи не действуют.
Очень похожи были друг на друга мой отец и наш домашний столб — оба чуть сгорбленные, седые, безропотно молчаливые, с тем различием, что от моего отца осталась горстка костей, а столб — грустный и одряхлевший — все еще продолжает нести на себе тяжесть каменной крыши. А грустный он потому, что под крышей уже нет людей. Братья мои уехали, а в доме наши соседи хранят дубовые ветки, которыми зимой кормят коз. И вместо того, чтобы беречь людей и людские судьбы, наш столб бережет теперь лишь сухую листву. Ему легко: на крюке для мяса сейчас висит лишь корзинка со старыми подковами. Нет больше шалого мула, который дергал за столб и вытрясал из него пыль. Некому после заговенья хоро сплясать, чтоб проверил столб свою силу, чтоб возгордился тем, что «мать» согнулась, а он вот не дрогнул. Хоть бы какая-нибудь телка почесала об него спину, но нет ни телки, ни хозяина, который мог бы поделиться с ним вздохом.