Дядя Иван и другие крестьяне, постоянно проводившие время на скамье возле церкви, смотрели на влюбленных и внимательно следили за их ухаживанием. Окрестили голубей: Чурка, Вида, Бабулка, Косю и говорили о них, как о людях. Обсуждали и гадали, «приобщатся» ли Чурка и Вида (дядя Иван говорил не «спаривание», а «приобщение»), два или три яйца снесла Бабулка, и чего не поделили вчера вечером Косю и Венец, и помирятся ли опять Митра и Ходжа. А едва птенцы подросли и родители начали учить их летать, старики не вставали со скамейки и глаз не сводили с голубей.
Однажды Поряз сказал:
— Честь и хвала дяде Ивану. Из-за этих голубей мы теперь глядим не вниз, а вверх… Когда смотришь вверх, в небо, и мысли другие в голову приходят… Не то что копаться глазами в земле и прикидывать, когда и ты там окажешься.
Вскоре после того дядя Иван умер. Сказав Порязу, что у него болит низ живота, сел на попутный грузовик — мимо нас возят бревна из леса — и уехал в город. Через некоторое время его привезли обратно — после операции он вроде бы поправился.
Это было в апреле, голуби уже летали и ворковали вовсю. Дядя Иван вернулся в пятницу, а в воскресенье его не стало.
Поряз зашел к нему и увидел, что он стоит на коленях у окна — он умер, глядя на летающих голубей.
И теперь, когда я вижу в свое окно, как голуби дяди Ивана взмывают вверх и ныряют в посеревшем осеннем небе, я думаю о том, что мир и правда стал бы красивее и лучше, если б каждый из нас оставлял в нем что-нибудь после себя, подобно тому, как наш сельский брадобрей оставил в нашем пустынном деревенском небе своих голубей.
Перевод В. Викторова.
ГОСТИ НА ДАЧЕ
Они явились нежданно-негаданно: послышались голоса, и сразу же хлопнула калитка во дворе. Она жестяная, угол слегка отогнут и при каждом движении громко докладывает, что кто-то входит или выходит. Я поднялся из-за своего стола и увидел в окно, что по двору тянется пестрая вереница, человек десять — мужчины, женщины, дети… Они были с рюкзаками — шли по дороге с турбазы…
— Это дача писателя? — спросил один из мужчин, оглядываясь по сторонам. — Маловата вроде.
Он шел впереди и, по-видимому, был руководителем группы. В руках он держал только что срезанную сосновую ветку и показывал ею на крышу:
— И громоотвод есть!
— Какая лужайка! — восхищалась женщина в пестрой косынке. — Тут просто восхитительно!
Еще пять-шесть ступенек — и они окажутся на верхнем дворе. На мне были домашние брюки, тапочки на босу ногу, старая клетчатая рубашка, которую я очень люблю. Таким расхристанным мне не хотелось показываться на людях, но времени на переодевание не было, и хочешь не хочешь я вышел навстречу гостям в чем был.
Мы столкнулись у верхней калитки: я собрался ее отворить, но они вошли и без моей помощи.
— Это дача писателя? — спросила женщина в косынке. — А он сейчас дома?
По бесхитростному выражению ее лица я понял, что ей и в голову не приходит, что это я — хозяин, то есть писатель, которого они хотели видеть, и я решил не разочаровывать ее. Я сказал, что писатель только что вышел прогуляться. Жребий, как говорится, был брошен.
— Скажите, можно осмотреть двор? — спросил руководитель со свежесрезанной сосновой палкой.
— Пожалуйста! Заходите!
Группа вошла: трое мужчин, шесть женщин, трое детей. Кроме палки у руководителя был фотоаппарат. Выглядел руководитель лет на тридцать пять, но животик его уже округлился, шорты выставляли напоказ пухлые белые ноги с рыжими волосами. Он заглянул через окно в дом и сказал:
— Писатель работает в этой комнате?
В окно был виден мой стол с пишущей машинкой и вставленным в нее недописанным листом. Все подошли к окну и с любопытством заглянули в писательскую «святая святых».
— Этот дом реставрирован? — поинтересовалась женщина в клетчатой косынке, взглянув на кровлю.
Я почувствовал, что нанесу ей удар, если скажу, что дом не реставрировался, и что вообще это совсем не тот дом, где родился писатель, поэтому ответил утвердительно и даже повторил:
— Да, да! Дом реставрирован.
— А он тут и родился?
— Конечно, конечно!.. — продолжал я в том же духе, все больше входя в роль экскурсовода.
— А можно нам взглянуть на его письменный стол? — спросила белокурая девочка, как выяснилось потом — гимназистка.