— Лазар этот, — говорит, — рано или поздно заменит артиллерию. Не будет, — говорит, — больше артиллерии! — И пошел рассказывать, как в девятнадцатом году его артиллеристы в пух и прах разбили какой-то там англо-французский полк; про то, какие снаряды как рвались, куда летели, и все огорчался, что лазар будет убивать без шума, как будто с шумом и грохотом убивать людей лучше.
Ну, этот хоть про войну со мной толковал, а с другими и про войну нельзя — им бы только про болезни да лекарства, у кого где кольнуло, кто чем поясницу себе мажет, какие припарки велит ставить профессор Динков, а один из Красного Села — не то Йог его звать, не то Йорг — говорил, будто стоит каждое утро на голове, чтобы к мозгам больше крови натекло. А сам с лица бледный, будто за всю жизнь у него в голове и кровинки не было. Шея кривая, а левая бровь то и дело дергается. Вот этак!.. Я бы этому Йоргу дал в руки лопату, он бы увидел, отчего кровь разыгрывается. Меня позапрошлый год, еще когда в селе жил, колени так донимать стали, что я решил: «Все! Смерть пришла!» Всего меня продырявили разными уколами, а суставы болят — и ни в какую! Вижу как-то, свояк мимо идет, в руке лопату держит.
— Куда это ты? — спрашиваю.
— Мне, — говорит, — правление выделило лужок один. Пойду его подровняю, чтоб было сено для овец. Пошли вместе!
Ну, заковылял я за ним кое-как. Разровняли мы лужок, кустарник повырубили, и к вечеру у меня всю боль как рукой сняло! Попросил я председателя кооператива и мне тоже участок отвести, потому суставов у меня еще разных много, в случае, если опять схватит — так чтоб вылечить.
— Живи ты в свое удовольствие, — говорит мне председатель. — На кой тебе лужок?
— Ты мне его сначала отведи, а потом я объясню тебе, какое бывает в жизни удовольствие!
Ну, он меня, ясное дело, уважил, потому как кооператив наш я, можно сказать, создавал. Отвел мне лужок, но только знаешь где? У черта на рогах, в чаще непролазной. Был там когда-то лужок, потом забросили его и весь он зарос густым кустарником. Нипочем не скажешь, что тут нога человеческая ступала. Сам-то я, по правде сказать, больше по виноградарской части, но и тут — ничего, не оплошал. Первым делом выкорчевал все кусты. С мелочью еще туда-сюда, посечешь и откинешь в сторонку, но был там один кизиловый куст, такие корни в землю запустил, что ни тпрру, ни ну! Я его колом поддел — стоит! Подкопал кругом, а он, паршивец, цепкий такой — стоит, упирается. Все корни ему перерубил, один только и остался, а все равно держится! Целую неделю воевал я с ним, рубил, копал, пыхтел и наконец одолел — лужку моему на радость. Разровнял землю граблями, загородку поставил, на место куста кизилового черешню посадил, грушу и сливу — не помешает небось. Клеверу засеял, полил и оставил — пускай растет.
В Константинов день отправились мы со свояком косить и что увидели? Поднялся мой клевер, в клевере — маки полыхают, черешни мои алеют, и такое вокруг благоухание, что сколько было в лесу крылатой твари — вся слетелась меду испить.
Свояк говорит:
— Давай косить!
— Кидай косу! — говорю. — Этот лужок косить грех! Пущай жучки да пчелки мед пьют да деда Игната добром поминают.
Вечером говорю я нашему председателю:
— Коли хочешь уразуметь, что такое значит удовольствие в жизни, пошли завтра на мой лужок.
— Пошли! — говорит.
Ну, пришли мы.
— Вот оно, председатель, в чем удовольствие-то.
— Ясно, — говорит. — Но кабы стояла тут, остужалась в воде бутыль с винцом, кабы умяли мы на этой травке барашка жареного — да так, чтоб косточки обглоданные к небу летели, тогда б и до тебя дошло, какое оно есть удовольствие. Хорошо, — говорит, — что я с собой сала прихватил.
Достал кусок сала, съел и пошел — ни на черешни мои не глянул, ни благоухания не почувствовал. Обглоданные косточки ему, вишь, в небо кидать охота…
С того дня донимает меня это дело — насчет того, что оно такое есть в жизни удовольствие. Однажды даже решился сына своего спросить:
— Вот ты, товарищ инженер, все советуешь мне жить в свое удовольствие. А как это понимать — удовольствие?
— Что значит — как? Спать вволю. В кино сходить. В картишки перекинуться, если есть с кем. И чтоб никто к тебе не цеплялся — это и называется жить в свое удовольствие.
— Чушь, — говорю, — это собачья, а не удовольствие! Кино твое, на которое ты каждый божий день глаза пялишь, это знаешь что? Все равно, что журавлю с тарелки кашу есть. По мне то кино хорошо, которое я сам для себя разыграю… А насчет того, чтобы никто к тебе не цеплялся, — так это смерть.