Холмы вскоре разрослись в горы. Мы утратили всякое представление о том, где кончается море и где начинается небо. Разбушевавшаяся стихия подымала и бросала наш гигант с высоты в добрых двадцать метров. Вверх-вниз, вверх-вниз летала наша посудина, урча стальной утробой. Нам ежесекундно казалось, что «Генерал Хунд» вот-вот разлетится в щепы. А ведь это была всего лишь одна из проказ океана. Когда мы уже совершенно потеряли голову, неожиданно наступило затишье. Судно перестало ходить ходуном, палуба под нами уже не дрожала, Мы облегченно вздохнули. Это затишье продолжалось всего несколько секунд. А потом снова мы начали проваливаться в какую-то бездонную пропасть, откуда, казалось, таинственные силы выкачали всю воду. Позднее я ощущал нечто подобное в лифтах небоскребов, чуть ли не за одну-две секунды «падавших» вниз с самого верхнего этажа.
— Без паники! Все должны сохранять спокойствие, опасности никакой нет! — гремело по-венгерски в рупоре и тут же следовало убедительное пояснение — Мы находились на гребнях двух волн, обе волны одновременно раздвинулись. Это и создало ощущение провала. Но наше судно привыкло к подобным шуткам океана.
Что касается нас, то эта «шутка» вовсе не показалась нам привычной. Всех нас без исключения буквально выворачивало наизнанку. Даже моряки и те беспрерывно атаковали отхожие места и фальшборт.
Это было ужасно. С тех пор я не раз плавал и по Тихому океану, и по Атлантическому, но такой свистопляски больше никогда не переживал.
Шторм утих так же неожиданно, как и налетел, а когда перед нами появился Нью-Йорк со статуей Свободы, мы о нем уже окончательно забыли.
Всех нас отвезли в Кэмп-Килмер — огромный лагерь, предназначенный для беженцев. Когда я впервые увидел ряды вымазанных желтой краской деревянных бараков, от этого зрелища мне стало как-то не по себе. В этом бывшем военном городке все выглядело неприветливо и мрачно, хотя жизнь здесь кипела, кругом кишмя кишели люди.
Нас привели на один из верхних этажей.
— Пожалуйте! Это комнаты для семейных! — Американский чиновник раскрыл одну из дверей и ткнул перед собой указательным пальцем. — Располагайтесь!
Мы остановились в нерешительности. Очнулись оттого, что из-за наших спин, обгоняя друг друга, толпой прорвались люди. Тут мы поняли, что эти успевшие пожить уже в австрийских лагерях беженцы вполне приспособились к подобной обстановке и, видимо, смирились со столь «остроумным» решением бытового вопроса.
Представьте себе бесконечно длинное помещение, которое разделено висящими на протянутых проволоках простынями на маленькие ячейки. Сколько ячеек, столько семей. Сколько семей, столько характеров, привычек. После венской гостиницы, конечно, жизнь в таких условиях — ад, после «Генерала Хунда» — рай. Увы, чувство облегчения мы ощущали лишь до тех пор, пока не выявились резкие различия в образе жизни и нравах людей. Ночь лишила нас сна и вместе с ним всего нашего оптимизма, с которым мы ступили на американскую землю.
Мы могли бы еще выдержать аромат, разносившийся от пеленок, из которых вынимали младенцев, или от бог весть откуда появившихся здесь горшков, на которых сидели малыши постарше, но… как только погасли верхние лампы и заснули дети, начал оживать мир взрослых. Сквозь стены-простыни долетал до нас малейший шорох, даже самый приглушенный вздох. Я не ханжа: будучи агрономом, я привык к тому, что жизнь имеет известные функции и что они естественны. Но чтобы люди… так… настолько обнаженно и разнузданно… Не знаю, на какой жизненный опыт опирался Данте Алигьери, когда в своем воображении побывал в аду, но ночей в Кэмп- Килмере он наверняка не знал.
Спустя несколько дней нам удалось преодолеть бездорожье административных формальностей и покончить с целой серией предохранительных прививок, которых требовало пребывание в новой стране, условия нового климата.
И вот тринадцатого января вызвали моего отца. Для оформления.
— Наконец-то! — произнес он тоном человека, четко представлявшего себе, куда он идет и зачем. Мы с ним ни словом не обмолвились, привыкли за последние недели передвигаться на крыльях удачи. Мы напряженно ждали его возвращения, уставившись в окно. Чувствовали, что теперь решается наша судьба.
Отец вернулся бодрый, буквально сияющий. Он привел с собой моложавого, лет сорока, высокого мужчину.
— Представляю вам моего доброго друга!
В своем сизо-сером костюме и ослепительно белой рубашке новоявленный друг отца был весьма элегантен. Белизна шелкового поплина красиво оттеняла смуглость его лица. Вошел он с располагающей улыбкой.
— С добрым утром, сударыня! — Сначала он пожал протянутую руку матери, затем поочередно каждому из нас.
— Это Джимми! — представил нам отец своего знакомого, не называя его фамилии. — Вот в чьих руках наша судьба.
Джимми сверкнул ослепительно белыми зубами. Подстриженные «канадкой» волосы, броская элегантность придавали ему вид живой рекламы кока-колы.
— Мы отправимся, как только вы уложите свои вещи! — коротко сообщил он. По его мнению, видимо, этого было вполне достаточно для того, чтобы мы последовали за ним, не спросив даже, куда и зачем.
И, что было удивительней всего, мы в самом деле ничего не спросили. Нам было тогда безразлично, в какую сторону идти, хоть на северный полюс. Только бы вырваться отсюда, только бы скорее окончились скитания, только бы где-нибудь осесть.
Когда мы выходили из лагерных ворот, охрана отдала нам честь. Видимо, наш провожатый был крупной шишкой.
Нас ждал огромный серый «понтиак». С виду это был прямо-таки шедевр машиностроения, о таких автомобилях мы еще в Вене шутя говорили: чтобы добраться от его фар до багажника, без мопеда не обойдешься. Одним словом, у Джимми была великолепная машина.
Он заметил, что я разглядываю ее.
— Что, подходящая штучка? он весело хлопнул меня по плечу. — Сто шестьдесят лошадиных сил! Дает сто восемьдесят километров в час. И у тебя будет такая же, нужно только постараться!
Он со всеми нами был на «ты». С моими братьями, со мной и с моей сестрой. Как член семьи или давний друг. Иренка, моя сестра, которая в свои восемнадцать лет держалась уже как взрослая, нашлась:
— Но, надеюсь, мы не с такой скоростью поедем, не правда ли, сэр? — Слово «сэр» она произнесла с легким ударением, сделав одновременно книксен.
У матери смеялись глаза. У отца они кололи негодованием. Но Джимми снисходительно потрепал Иренку по щеке. Точь-в-точь как хозяин ласкает свою лошадь. Тогда я еще не знал, насколько это мое сравнение было удачным.
Позднее, спустя несколько лет, я уверился, что американцы, у которых в кармане чековая книжка, именно так обращаются с неамериканцами. А все потому, что они повсюду чувствуют себя хозяевами.
По Нью-Йорку мы еле двигались. Меня угнетала масса автомобилей, теснившая нас справа и слева, спереди и сзади.
— Что за страна! Что за богатые люди! — шепнул мне мой брат Рэжё при виде бесконечных потоков машин.
— Да, сын мой, это буржуазный образ жизни, — заметил отец, смерив взглядом ошеломленного Рэжё. — Он во многом перещеголял устаревший, европейский. Здесь ускоренный темп жизни: к этому вам придется теперь приноровиться!
Когда мы миновали черту города, Джимми перешел на бешеную скорость.
Сестра, в шутку просившая его только что не гнать так машину, теперь уже с явной тревогой поглядывала на спидометр, стрелка которого вздрагивала между 140 и 150.
— Не слишком ли это? — спрашивала она, когда навстречу и мимо с подобной же скоростью летели машины, мелькая так, что у нас рябило в глазах. Наконец, не выдержав, она стала хныкать.
Джимми обернулся, не сбавляя при этом скорости.
— Нет, это немного! — возразил он. — У нас очень большая страна, порой приходится проезжать много тысяч миль. Кто ползет, тот опаздывает!
И в самом деле. Этот принцип наложил свой отпечаток на всю нашу дальнейшую жизнь.
глава вторая
Будни
Устроившись, мы все занялись делом.
За неимением лучшего я стал подсобным рабочим в одном из больших гаражей.