А на днях пошла молва, будто Секула посрывал с заборов прокламации, развел из них на огородах костер, жарил цыпленка и созывал народ: «Угощайтесь, ешьте за упокой моей души! Еще день-два, и на тот свет переберусь».
От всех этих пересудов объездчик совсем ополоумел, метался из конца в конец села, всюду выискивая Секулу.
Третьего дня разнесся слух, что Секула ночует в кошаре Чендры, и объездчику вновь замерещился каменный дом с оградой. Тайком пробрался он к кошаре, зарылся в солому, выставив наружу лишь дуло винтовки, и приготовился ждать. Ждал час, ждал два, глаза слипались, глядишь, и заснул бы, кабы не остервенелое собачье тявканье, но от Секулы ни слуху ни духу. Объездчик сердито выплюнул соломинку, которую незаметно сжевал, подстерегая жертву, приотворил дверь, и тотчас ему на голову обрушился удар, да такой, что он упал навзничь и ничего уж больше не чувствовал. Если бы объездчик пришел в себя, он увидел бы, как над ним склонился Сандре.
Пошел второй день, как неведомо куда запропастился объездчик. Немцы даже собак к кошаре Чендры водили. Собаки обнюхали все внутри и снаружи и, взяв след, привели преследователей к ручью. Здесь след, к ярости собак и их хозяев, обрывался.
XVII
В вечерней тишине гулко раздается топот ослиных копыт. Луна еще не взошла, и придорожные кусты выскакивают на обочину, словно пригнувшиеся часовые. Минуешь их, и на душе веселей делается. Плавно покачиваюсь в седле и, закутанный с ног до головы — только глаза торчат — в платки, сладко подремываю. От дыхания платок на лице покрылся инеем.
Сзади идет дядя Лозан и хворостиной подгоняет осла. Иногда кашлянет, чиркнет спичкой — на часы смотрит. Разговаривать нельзя.
До станции еще далеко. Надо по мосту перейти на Другой берег реки, пересечь шоссе и потом еще невесть сколько идти по тропинке вдоль железной дороги, по которой до города и обратно снует «кукушка».
Осел еле перебирает ногами в темноте.
— Спишь? — шепчет дядя Лозан, тормоша меня за рукав.
— Нет.
— Сейчас не зевай!
У моста путь нам преграждает часовой. Наставив на нас автомат, он что-то сердито спрашивает — должно быть, допытывается, куда мы идем.
— В город, — жестами объясняет дядя Лозан. Часовой продолжает крутить у его груди дулом автомата.
— Мальчишка захворал, везу в больницу, — говорит дядя Лозан, тыча в меня пальцем.
Из будки выбегает еще один солдат, светит мне в лицо фонариком, обшаривает переметные сумы. Потом переводит фонарик на дядю Лозана, заставляет поднять руки и роется у него в карманах. Несколько мгновений фашисты таращатся на нас, что-то лопочут по-своему и наконец показывают, что мы свободны.
За мостом дядя Лозан облегченно вздохнул:
— Фу, кажется, пронесло. Вот только кашлять ты позабыл.
Я покраснел.
— Ладно, главное — пропустили, — потрепал он меня по колену.
Пассажиров на станции почти не было, лишь несколько немецких солдат сидели в ожидальне. Поезд запаздывал, дядя Лозан нервничал, притягивал меня к себе всякий раз, когда в дверях появлялся очередной немец. Осла мы оставили у начальника станции, на которого, по словам дяди Лозана, можно было положиться.
Наконец поезд прибыл. Отдуваясь, как загнанный конь, и обдавая всех удушливым дымом, остановился. Мы вошли в первый за паровозом вагон, выбрали место поближе к выходу и сели. Дядя Лозан беспокойно курил.
Как только поезд стал набирать скорость, в другом конце вагона началась проверка документов. По мере того как приближались к нам солдаты, я холодел все больше и больше. Но вот они поравнялись с нами, и от неожиданности я даже ойкнул: под немецкими фуражками делали нам знаки глазами учитель и Сандре. Мы вышли вслед за ними в тамбур, и Сандре быстро-быстро зашептал дяде Лозану:
— Пока все идет по плану. Один из наших пробрался в кабину машиниста и у Превалеца заставит его остановить поезд. Ты должен будешь тут же занять его место и, как договаривались, повернуть поезд к Голем-Вису. А нам за это время предстоит уничтожить фашистов, едущих в последнем вагоне. Задача ясна?
— Ясна.
— Тогда встань у дверей и жди. А ты, Йоле, дождись, пока мы уйдем, и приходи в последний вагон.
Приложив ухо к двери последнего вагона, Сандре прислушался:
— Тихо, дрыхнут, стало быть. — И он осторожно нажал на ручку.
Дверь не поддалась. В растерянности Сандре еще подергал ручку — тщетно.
Учитель крикнул что-то по-немецки, щелкнул замок, и в дверь просунулась голова без фуражки. Учитель и Сандре с автоматами наперевес ворвались в вагон и приказали всем поднять руки вверх. Выпучив от удивления глаза, прыгали с полок заспанные фашисты. Покуда они не опомнились спросонок и как завороженные смотрели в зияющие дула автоматов, я бегал по вагону, собирал оружие и складывал его у ног учителя и Сандре.
Скоро поезд замедлил ход. К нам на помощь подоспели еще двое партизан, переодетые в немецкую форму. Постояв минуту, поезд дернулся и пошел в нужном нам направлении.
У Голем-Виса партизанский отряд долго разгружал вагоны с продовольствием, оружием и боеприпасами.
XVIII
Фашисты торопятся привести в исполнение свои чудовищные угрозы. Привезли в село целый грузовик бензина, до поры до времени прячут его в подвалах школы и общины. Село оцепенело от страха. Все, что с таким трудом создавалось веками, в мгновение ока обратится в пепел, воздух запахнет гарью, а на месте домов будут выситься обуглившиеся развалины — немые свидетели зверской расправы. Огонь не пощадит ни малых, ни старых, мешкать нельзя, нужно подаваться в горы. Поздно! Немцы оцепили село — мышь не прошмыгнет. Видно, всем нам суждено сегодня погибнуть.
Солдаты вытаскивают из домов женщин, детей, стариков и сгоняют всех на школьный двор. Я, Васе и Коле лежим на огороде позади школы и с ужасом видим, как ведут Танаса, Джеле и Марко. Мама с дедушкой ищут меня в толпе, им страшно, мое место сейчас рядом с ними. То и дело порываюсь бежать, но Коле крепко прижимает меня к земле. Вышел капитан и с пеной у рта что-то закричал. Переводчик перевел:
— Наше терпение лопнуло! Невзирая на многочисленные предупреждения не помогать бандитам-коммунистам, не причинять вреда нашей армии, не укрывать тех, кто нам пакостит, не уходить в леса и не примыкать к голодранцам, вы все-таки осмелились не подчиниться и жестоко поплатитесь за это.
В селе орудует подпольная организация. Выдайте нам преступников, и вас помилуют, в противном случае вы будете казнены заодно с ними.
Толпа онемела, стих и последний робкий шепоток. Долго молчали сельчане, с ненавистью глядя на капитана. Доведенный до бешенства, он крутанулся на носках и гаркнул:
— Молчите?! Жизнь вам не дорога? — И, не дожидаясь ответа, отдал распоряжение стоявшим рядом солдатам.
Те выхватили из толпы несколько женщин и детей и приказали им поднять руки и отвернуться к стене. Толпа ахнула и отшатнулась. Солдаты вскинули автоматы.
— Стойте! — взлетел над толпой крик, и к школьному крыльцу протиснулся дядя Ламбе. — Остановитесь, звери! Что сделали вам эти безвинные женщины и дети? В меня стреляйте, я один из тех, кого вы называете бандитами и преступниками. Но разве бандиты те, кто хочет вернуть своему народу все, что у него отнято, кто смело борется против грабежей, убийств и поджогов? До последней капли крови будем мы отстаивать самое дорогое и светлое — нашу свободу!
Сильный удар прикладом по спине заставил дядю Ламбе замолчать. Но через мгновение он поднял руки над головой и дрогнувшим от волнения голосом прокричал:
— Не падайте духом, братья и сестры! Весь народ истребить невозможно! И не оплакивайте меня, не перевелись еще у нас герои, которых не поставить на колени…