На шум прибежал учитель:
— Что тут происходит? Чья это работа?
Все головы повернулись в мою сторону.
Учитель схватил меня за воротник, ни о чем не спрашивая, словно ему и без того было все известно, отвел в школьный подвал и запер на ключ.
Когда все, в том числе и учитель, ушли на обед, я подергал дверную ручку — дверь не поддавалась. Попробовал открыть одно окно, второе — тщетно, окна были наглухо заколочены досками. Оставалось третье, самое маленькое оконце. Дотянулся я до него, дернул — оконце легко отворилось. Все предусмотрел учитель, но вот о том, что существует такая замечательная лазейка, забыл. Голова свободно пролезла в отверстие, но дальше пришлось изрядно попотеть. Извиваясь угрем, я насилу выбрался наружу и собирался было пуститься наутек, как меня осенила другая идея. Окна в классе стояли настежь раскрытые, и проникнуть туда никакого труда не составляло. Я собрал со всех парт тетради, ручки и чернильницы, запихнул добычу в портфель и побежал. Куда, спросите вы? Ну конечно же, в пещеру, ту, что за околицей!
Нетрудно вообразить, какая кутерьма поднялась в классе, когда прозвенел звонок на урок! Выглядываю из своего убежища и вижу: все, как один, несутся к пещере мои одноклассники. И как они пронюхали? Открываю портфель, а там все чернилами залито. Чернильницы опрокинулись, и чернила всю дорогу до пещеры капали из портфеля. Выходит, я сам им путь указал! Зажав в каждой руке по камню, встаю у входа в пещеру и кричу:
— Назад! Назад, а не то пеняйте на себя!
— Сейчас же отдай ручки и тетрадки! — хором требует класс.
— Как бы не так!
— Это еще почему?
— А чтоб вам неповадно было царапать в тетрадках, будто бы я в Балу влюбился, и рисовать дурацкие сердца со стрелами.
— Ладно, не будем больше, только верни нам все.
— Так я вам и поверил! Убирайтесь отсюда, слышите? — рычу и угрожающе вращаю глазами.
— Эй ты, не больно-то выпендривайся! — отваживается кое-кто подойти поближе.
— Ах так! Ну, держитесь, паиньки! — надвигаюсь я на них и швыряю камень поверх голов.
Орава визжит и кубарем скатывается вниз.
— Совсем чокнулся, — кричат мне из-под горы одноклассники.
Тут на дороге показывается учитель. Со всех ног бросаются к нему ребята, обступили и давай жаловаться. Только учитель и слушать их не хочет, велит всем дожидаться внизу, а сам карабкается в гору. Вижу, в руках у него ни палки, ни веревки, чтобы меня связать, нет. Чудеса! Знай себе посвистывает и время от времени спрашивает:
— Эй, робинзон, ты где? Не найдется ли и для меня ^местечка?
В полной растерянности топчусь я у своей пещеры, ожидая какого угодно подвоха.
— Эгей, где твой лук и стрелы? Куда подевался твой томагавк? — весело кричит учитель. — Смотри, какой у меня превосходный пистолет! — Он вынимает изо рта трубку и поворачивает мундштуком в мою сторону, точно метясь из всамделишного пистолета. — Ну как, принимаешь меня?
Стою как истукан, не понимая, что все это значит.
— Фу-у, фу-у, не легко, однако, с непривычки, — шумно отдувается учитель. Пот в три ручья течет по его лицу.
Из-под горы, задрав кверху головы, во все глаза смотрят на нас одноклассники.
— Ты и вправду решил жить один? — спрашивает учитель.
Я все еще не решаюсь открыть рта.
— Наверно, ребята тебя обидели?
— Да.
— Сильно?
— Да.
Учитель ласково потрепал меня по голове.
— Не принимай близко к сердцу. Что бы с нами было, ежели бы мы не умели прощать друг друга? Вот я же тебя прощаю. — И учитель подал мне руку.
Вниз мы спускались, крепко держась за руки.
3
Когда моего отца одолевает хворь, с ним происходит странная вещь: либо он уже на другой день поднимается на ноги, либо целую зиму зимует в постели. Тогда куриные ножки, яйца всмятку, рисовая каша, слоеный пирог, мед — все самое вкусное, что стряпается в нашем доме, достается отцу. Сестре здорово везет — она носит отцу еду и по дороге откусывает от всего по кусочку. Мне же остается только слюнки глотать. Мама отмахивается от нас, как от стаи орлов: вы, мол, здоровые, как-нибудь перебьетесь. Ежели так дальше пойдет, говорит она, то будь мы хоть царями, и то недолго протянем. Какие уж тут цари, когда всего и богатства-то что пяток куриц, а у единственной буренки с того дня, как, обвившись вокруг ее ног, ее пососал уж, пропало молоко! С завистью гляжу я на сестру и мечтаю поскорее расхвораться.
Только ни одна болезнь ко мне не пристает. С ранней весны и до поздней осени я хожу босиком. Бывало, не успеет сойти снег, сажусь на коня — и в поле. Все кусты обшарю, собирая улиток. Нет такого дома в селе, где бы не ели улиток. Правда, собирать их можно только до вербного воскресенья, потом улитки начинают пахнуть ядовитой травой, которая к этому времени вылезает из земли. Мама знает тысячу способов их приготовления: улитки, запеченные в тесте, жареные, вареные, улитки с рисом, похлебка из улиток. Что до меня, неважно, как они приготовлены, лишь бы их было побольше. Вот с сестрой мы хлебнули горя, пока она не научилась есть улиток.
Когда мама хочет меня похвалить, она обыкновенно говорит, что я хоть с обувью не ввожу семью в расходы. Обувь мне и впрямь без надобности. К чему мне опинки, а тем более башмаки, если подошвы ног у меня твердые, как подметка, и я могу преспокойно ходить разутым и по камням, и по колючкам? Наступлю нечаянно на ящерицу, лягушку, кузнечика, муравейник или там крапиву — не ойкну. На дерево взлетаю не хуже белки, а уж через забор босиком перемахнуть мне вообще ничего не стоит.
Зимой дело другое, иногда так сдавит в груди, что аж дышать больно. Кашель донимает, голова горит. Отец силком укладывает меня в постель, а мама поит горячими отварами из липы, бузины, ромашки, мяты, душицы и бог знает еще из чего. Скука смертная! Лежи тут, когда под окном тебе друзья свистят! Их у меня четверо: Русале, Гино-Гино, Джеро и Дудан. Отец не успевает прогонять их, запуская в них чем попало.
— Куда это годится, поболеть спокойно не дадут! — ворчит он.
Вот и сейчас я лежу с простудой и проклинаю ее на чем свет стоит. Перечитал все, что нашлось в доме, хрестоматию от корки до корки вызубрил. Гино-Гино носит мне разные романы. Читаю взахлеб, ничего вокруг не замечая. Родители не нарадуются, что сыночек в кои-то веки не рвется из постели. Время от времени то мама, то отец заглядывают ко мне в комнату и тихонько прикрывают дверь.
Единственная связь с внешним миром — это моя сестра. От нее я узнаю обо всем, что делается за стенами дома. Знаю, к примеру, что произошло с ребятами, которые катались на коньках по замерзшему пруду. Лед треснул, образовалась полынья, и Дудан плюхнулся в воду. Ребята насмерть перепугались и кинулись его спасать, а Дудан смеется и ни в какую не хочет вылезать. В воде, говорит, теплее, чем на воздухе. Действительно, покуда Дудан сидел в воде, ничего особенного с ним не стряслось, но стоило ему выкарабкаться, как брови у него обледенели, а когда добежал до дома, вообще стал похож на стеклянного человека. Прохожие шарахались от него. Дома, у очага, Дудан оттаял, и, не успели еще руки-ноги как следует отогреться, он переоделся и, сунув коньки под мышку, снова дунул на каток.
А позавчера к нам, оказывается, приезжала из города бригада врачей делать собакам прививки от бешенства. Вся ребятня привела своих собак к общине и чинно выстроилась в очередь. Русале первому надоело топтаться на одном месте, и он от нечего делать науськал свою собаку на другую собаку. Началась грызня, вся собачья очередь вмиг перемешалась и сплелась в один клубок, который визжал, рычал и катался по земле. Ребята прыгали от восторга и еще пуще раззадоривали псов.
Ветеринары со шприцами в руках метались по двору общины и грозились:
— Шалопаи, вас самих не мешает привить от бешенства!
После того как отец основательно, получше всякого врача помучил меня, заставляя то глубоко дышать, то вовсе не дышать, открывать рот, кашлять, высовывать язык, вращать глазами, он, наконец, выпустил меня на улицу. Русале, Джеро, Дудан и Гино-Гино уже поджидали за воротами. Обнюхав друг друга, как сто лет не видевшиеся собаки, мы бухаемся в снег и до вечера кувыркаемся в сугробах и играем в снежки.