Алекс с болью видел, что ребята Мегги стесняются, и тогда он испытывал перед всеми чувство вины за то, что когда-то женился на такой женщине. В молодости, когда дети были маленькими, они пару раз ездили в Европу, но Мегги быстро уставала от музеев, в которые Алекс ее, как она выражалась, «тащил». Про Париж она говорила, что он грязный, про Рим, что «там слишком все сильно орут». Ее ксенофобские замечания про японцев с фотоаппаратами, про русских в мешковатой одежде, про ортодоксальных евреев в кипах, действовали Алексу на нервы. Он и сам не был рафинированным интеллигентом, но хотя бы понимал, что надо как-то повышать свой уровень, а вот Мегги это казалось не только необязательным, но даже глупым. Она жила во власти стереотипов, считая их непреложными истинами: итальянцы — ленивые и едят сплошные макароны, французы много о себе понимают и едят лягушек, фу…, русские пьют водку… отвратительно, еврею пальца в рот не клади, держи с ним ухо востро. Алекс никогда не поддерживал подобных разговоров, но и не одергивал Мэгги. Если бы он знал, что из этого получится… Хотя, что бы это изменило, если бы одергивал? Человека не переделаешь.
Алекс был уверен, что после вакцинации их жизнь не могла уже быть общей: он, ювенал, постарался достичь максимума своего потенциала в относительно короткий, отпущенный ему срок, а Мегги, наоборот, поняв, что ей предстоит прожить еще долгие годы, замерла в своем развитии. Она просто жила, неспеша получая от жизни свои нехитрые удовольствия. Для него годы мелькали, а для нее — тащились, тянулись в приятной, не омраченной особыми заботами, неге. Алекс понимал, что ничего изменить уже нельзя, но не мог удержаться от колких замечаний: ты похоронишь меня, потом ребят, потом возможно и внуков и будешь ходить на кладбище в годовщины наших смертей так часто, что тебе будет впору там поселиться. Мы уйдет гораздо раньше тебя, и с кем ты останешься? С правнуками? Ты будешь для них чужой старушкой, о которой из чувства долга они станут заботиться. Его несло и он знал, что может довести ее до слез, но остановиться не мог, стараясь уколоть стареющую Мегги побольнее.
Сейчас ей было 72 года, но выглядела она старше. Неужели это его жена? Ну да, они же ровесники. Каждый раз, когда ребята приглашали его одного, раз и навсегда смирившись с тем, что он иногда приводит мать, Алекс мучился страшными сомнениями: брать ее или не брать? Если Мегги приходила с ним, он чувствовал себя благородным человеком, способным на жертвы ради долга перед женой и матерью своих детей, но с другой стороны, Мэгги сидела с гостями, и все понимали, сколько ему самому лет. Если бы не старушка Мегги, посторонние люди и не догадывались, что он тоже сильно пожилой мужчина. Почему это решение ложилось всегда на его плечи? Почему Алекс с Грегом так по-свински вели себя по-отношению к матери? Она хотела жить ради них, но как раз этого парни ей не прощали. В детстве она всегда считала, что лучше знает, что им нужно, и это их страшно злило. Он все это видел, но не вмешивался, успокаивая себя тем, что слишком много работает.
Много раз он говорил с ребятами о ней. Ну, решила она стать геронтом и что? А то, отвечали они ему, что ее жизнь не настолько полна и интересна, чтобы ее длить. Физическая боязнь смерти — это мещанская трусость, недостойная гармоничной личности. Что мать сделала, чтобы наполнить свою жизнь ярким содержанием? Ничего. Ты на свои деньги купил ей право жить долго. Что за дурацкая жизнь: есть, спать, есть, спать, есть, спать… для чего? Чтобы пробовать новые сорта мороженого? Алекс пытался объяснить, что Мегги просто очень любила их, своих мальчишек, и хотела подольше с ними оставаться, видеть внуков, правнуков, праправнуков. Этот аргумент не принимался: «видеть», вот именно просто «видеть». Что такое любовь к детям? Любоваться? Нет, им надо давать что-то ощутимое. У что мать может дать? Дети уже сейчас умнее ее, а что будет дальше. Алекс вяло жену защищал, но спор был им заведомо проигран, потому что он думал точно так же, как они. В глазах сыновей он был победителем, знаменитым успешным хирургом, подающий им пример в профессии. Какое счастье, что им ничего было неизвестно про Наталью, про «тень собаки». А вот заговори он в их компании про пресловутого поэта Бреля, кто-нибудь отзовется? Алекс был почти уверен, что да, кто-нибудь обязательно про Бреля знает.
Иногда в компании сыновей Алекса брала оторопь: они в чем-то его обогнали. Нет, не в профессии, тут он был на высоте, да еще на какой… но в чем-то другом они были лучше. Он часто пытался нащупать в чем. Внешне он выглядел не хуже их, был стройным, в отличной форме. Может чуть слабее, но это было пока совершенно незаметно. Тут дело был в другом. Ребята и их семьи были людьми мира, а он по-прежнему американцем, слишком консервативным, практичным, чья эрудиция ограничивалась профессией, а опыт средой и воспитанием 20 века. И самое гадкое, что парни это сознавали и давали ему фору, небольшую, но Алекс ее замечал. Да, даже и на корте: ребята видели, что отец, играющий не хуже их, гораздо быстрее в последнее время устает. Из пяти сетов они никогда не позволяли себя выиграть два подряд, чтобы отец не проиграл, а в тайм-брейке не доводили свой счет до семи очков с той же целью. Алекс давно понял, что они его немного жалеют. Это было приятно и неприятно одновременно. Ребята собирались вечером куда-то идти, иногда с женами, но когда Алекс выказывал желание поддержать компанию, его под разными предлогами вежливо отговаривали: папа, ты устал… тебе там будет неинтересно… это не твоя компания. Не надо, пап, там будет много гомосексуалов, а тебе с ними некомфортно. Действительно, Алекс не мог понять, как можно на равных ладить с гомиками. Не то, чтобы он их не любил, или осуждал, просто не понимал, как это можно забыть, что они другие, странные. А ребятам, Алекс это видел, было искренне безразлична сексуальная ориентация, они просто о ней не думали.
Если бы каким-то образом сыновья узнали о его связи с Натальей, они бы сочли ее естественной: два пожилых ювенала вместе. Что в этом такого особенного? А если бы он оспаривал их собственных женщин? Как бы они на это посмотрели? Были ли у ребят любовницы? Алекс не знал, но не удивился бы. Возможно, как и многие современные люди, они рассматривали семейные отношения как свободный союз свободных людей? Этого Алекс тоже не понимал.
Все посторонние мысли Алекса оставили, когда он вошел в спецреанимацию. Привычка строго отмерять свое время заставила его взглянуть на часы: час дня. Алекс быстро просмотрел результаты анализов, взглянул на мониторы и погрузился в последние записи историй болезни, оставленные Натальей. «Да, да, доктор Грекова была здесь с утра» — сказали ему на посту. Конечно была. Кто бы сомневался.
Алекс подошел к парню-мотоциклисту. Глубокая кома, жаль, надо отключать, но это не его решение. Алекс к подобным исходам относился философски: хотели спасти, но не вышло, так бывает. Скажут родственникам, что это травма, несовместимая с жизнью. Ничего не поделаешь. Девушка с отравлением была стабильна, и Алекс был практически уверен, что так и будет до пятницы. Он ей ободряюще улыбнулся, но ничего не сказал. Девушка явно хотела о чем-то его спросить, но не решилась. Женщина с фиброзом была в сознании, но лежала с закрытыми глазами, безучастная к происходящему. Алекс отметил это, как нехороший симптом. Что это она? Сдалась?
— Миссис Джонс, миссис Джонс, вы меня слышите? Я — доктор Покровский, буду вас оперировать. Вы готовы?
— Готова.
Еле слышный шепот, глаз не открывает, никаких вопросов не задает. А могла бы спросить о дате операции, о шансах, да мало ли о чем. Она уже давно такая тухлая, но сегодня особенно:
— Вы понимаете, где вы находитесь? Миссис Джонс?
— Я в больнице. Я жду операции. Доктор, мне очень плохо, мне плохо. Сделайте что-нибудь.
— Потерпите, миссис Джонс, мы вас прооперируем и вам будет лучше.
— Мне не будет лучше. Я устала. Это уже не жизнь.
— Миссис Джонс, вы не должны терять надежду. Держитесь.
Алекс отошел от ее кровати и нахмурился. Понятное дело, что этой Джонс плохо. Там не печень, а сплошной рубец. Что он сейчас мог для нее сделать. Это спецреанимация, тут всем очень плохо. Пересадка — это единственное, что может ей помочь, но будет ли Джонс прооперирована в эту пятницу? Вряд ли. А теперь онкологический: гепатоцеллюлярная карцинома. Звучит ужасно, но, если пересадить орган, то есть надежда. Молодой, метастаз нет. Повезло мужику. С ним можно и нужно работать. После операции он, скорее всего, пройдет профилактическое облучение. Метастазы не выявлены, но это ни о чем не говорит.