— Тпру, тпру, Химера, — повторял он, хотя кобыла уже стояла как вкопанная. — Тпру, — сказал еще раз. — Вам куда? — спросил, чуть повернув голову, делая вид, что ему это безразлично.
— В Каменку…
— Садитесь… А к кому там?
— Чащина из Масляной горы не знаете? — спросил Лепов.
Сащенко удивился: «Откуда им знать Чащина? Стало быть, идут к старосте». Покосился на седоков. По лицам сразу видно — не деревенские.
— Но! Но-о! — крикнул он, подгоняя лошадь. — Что делает в Каменке-то этот Чащин? Проездом или у родни? — безразличным тоном спросил Прохор.
— Говорят, к сестре в Сомово шел, да вот застрял в Каменке… Мы его дальние родственники.
Последняя фраза Лепова возмутила Шуханова: «И зачем это?»
Слова Лепова совсем сбили Прохора с толку. Сестра у Чащина действительно живет в Сомово. Только откуда же этим мужикам все известно? Прохор сердито ударил лошадь вожжой, та презрительно махнула хвостом и лениво побежала вперед.
— Вот оно что-о, — протянул Сащенко. И было непонятно: относились ли его слова к лошади или к попутчикам.
Шуханов посмотрел на мичмана: тот лежал на животе, теребил усики и, казалось, дремал.
Некоторое время ехали молча. На снегу виднелись звериные следы. Из-под елочки выскочил заяц, постоял, посмотрел по сторонам и пустился наутек.
— Ишь ты, косой, перепугался. Наверно, замерз, бедняга, — сочувственно сказал Прохор.
Чтобы как-то продолжить разговор, Лепов спросил:
— Куришь, отец?
— Не курю, сынок, берегу здоровье…
Деревня совсем неожиданно выросла над белыми сугробами. От леса ее отделяло неширокое поле, а гумно и сараи стояли скрытые соснами.
Пастух указал кнутовищем на избу у высокой березы:
— В той избе живет Никита Павлович Иванов. Человек он знающий. Вы у него и спросите про своего сродственника. А мне направо.
— Немцы-то есть в деревне? — спросил Шуханов.
— Сейчас вроде нету, — буркнул Прохор.
Обрадовался, когда попутчики слезли с дровней и даже поблагодарили его. Сащенко дернул вожжи, махнул кнутом, и кобыла затрусила во двор, к яслям с пахучим сеном.
— Ну и тип, — произнес Веселов, проводив глазами удалявшегося возницу.
— Мужик себе на уме, — добавил Лепов.
— Вот именно себе на уме, — подтвердил Шуханов. — Что это вам взбрело в голову записываться в родственники к Чащину?
— Я и сам понял — глупость сморозил, — согласился Лепов.
Они свернули по протоптанной в снегу тропинке к гумну и там решили подождать…
Прохор, спрыгнув с розвальней, крикнул жене Авдотье, чтобы распрягла лошадь и ввела ее во двор, а сам поспешил к Иванову. По дороге встретил Володю, его внука.
— Несколько раз заходил к вам, — сказал парень. — Дедушка беспокоится, почему застряли в лесу. Я уже было собрался разыскивать вас.
Сащенко ничего не ответил. Он торопился.
Никита Павлович встретил Прохора в сенях и сразу повел его в баню.
— Подозрительные мужики. — Сащенко почти дословно передал разговор с неизвестными…
— Откуда они знают Чащина? — удивился Иванов. — Да еще и родственниками назвались. Выходит, это не ленинградцы. Тут что-то не так.
— И я об этом толкую. Ты держи ухо востро. В случае чего пришлешь Володю, я буду дома.
— Те люди не вооружены?
— Натурально не видно, а в карманы не заглядывал… Я побежал, а то Авдотья опять разбушуется.
«Поглядим, что за птицы перелетные», — думал Никита Павлович.
Прошел час, другой, а в Каменке никто не появлялся.
Но вот прибежал Володя и сообщил: у бывшего соловьевского гумна показался человек, а двое остались ждать. Иванов накинул полушубок, разжег трубку и вышел на крыльцо. Ждать долго не пришлось. Незнакомец снял шапку, поклонился и попросил попить. Осмотрев его с ног до головы, Никита Павлович определил — городской, но тут же сам себя поправил: «Теперь не поймешь, кто да откуда».
— Заходи, чего стоять на морозе. — Пропустив незнакомца, запер на засов наружную дверь и, пройдя через сени, отпер другую. — Домой-то звать не могу: хозяйка захворала. Пройдем в баньку.
Шуханов молча зашагал за ним. Они прошли мимо конуры, из которой с любопытством выглянула собака, через занесенный снегом небольшой фруктовый садик и очутились в предбаннике.
— Посиди малость. — Иванов указал на скамейку. — Я мигом вернусь.
Шуханов пролез в закопченную дверцу бани. Квадратное оконце, хотя и небольшое, достаточно освещало помещение. Справа при входе — каменка, тут же полок, по стенам — скамейки с опрокинутыми шайками, лежал вересковый веник. Ему показалось, будто кто-то кашлянул под полом.
Вернулся хозяин. Он принес глиняный горшок, накрытый толстым ломтем ржаного хлеба, поставил на дно опрокинутой бочки и, посмотрев на гостя из-под густых, нахохленных бровей, предложил:
— Закуси, поди, проголодался с дороги. Так-то.
Шуханов поблагодарил, взял горшок и с удовольствием стал пить молоко, заедая вкусно пахнущим хлебом.
А Иванов присматривался к гостю, думал: «Вроде похож. Таким обрисовал его Камов». Спросил:
— Откуда путь-то держишь?
Шуханов ответил: из Пскова, а в этих краях очутился, чтобы купить кое-что из продуктов: семья умирает с голоду. Опорожнив горшок, достал из кармана еще не начатую пачку американских сигарет «Camel», подаренную контр-адмиралом Фроловым, раскрыл ее и протянул хозяину. Тот в свою очередь протянул гостю кисет с самосадом:
— Собственного производства. Не уступает казенному. Так-то.
Шуханов заметил, что слово это он произносит часто и по-особенному.
В кисете не оказалось бумаги. Шуханов достал из кармана аккуратно сложенную немецкую листовку, подобранную где-то по дороге, оторвал от нее уголок, стал крутить козью ножку.
Никита Павлович не спеша стучал кресалом по кремню, взбивая веер искр. Наконец кусочек рыжеватого трута задымил.
Шуханов набил козью ножку самосадом и закрепил кончики бумаги. Потом положил в нее тлеющий кусочек трута.
— Как живется-то? — раскуривая самокрутку, спросил он у Никиты Павловича.
— Да помаленьку… — Никита Павлович бросил окурок сигареты в сторону каменки, едва видневшейся в темном углу. — Все живут: человек, волк, собака, птица. Каждый по-своему. Помаленьку — день да ночь — сутки прочь. Так-то.
«За кого он меня принял? — думал Шуханов. Посмотрел на лежавшую пачку сигарет: — Напрасно я ее показал, еще сочтет за предателя».
— Немцы-то в деревне есть?
— Скоро пожалуют… Всегда к ночи появляются.
«Ну, это ты брешешь. В такую глушь они и днем, видно, редко заходят», — подумал Шуханов.
— Патрули, значит?
— Вроде.
— Поди, все забрали?
— Хватит и нам. Не станет хлеба, коры на деревьях много. Как-нибудь обойдемся.
— Семья большая?
— Старуха, внучек да девочка приемная, Валюша. Так-то.
Иванов начинал сердиться: «Вот ведь пристал… Говорил бы, что надо, а то тянет, словно нитку из кудели».
Беседа не клеилась, но Шуханов чувствовал, что сидит с честным человеком. Он думал, как вызвать бородача на откровенный разговор.
— Наверное, сына имеешь?
— Два у меня… А вот где они — не знаю.
— В Красной Армии или в партизанах?
— Кто будешь, что так пытаешь? Коль за продуктами, то у меня ничего нет.
Шуханов почувствовал, что пришло время открыться. Он прямо сказал:
— Не за продуктами я, Никита Павлович. Да и менять нечего. Помогите мне найти Чащина.
Иванов насторожился, но виду не показал. Спросил:
— Чащин твой родственник? Или тех двоих, что прячутся на гумне?
Шуханов ответил дружелюбно:
— Письмо у меня к нему. От дочери. От Тоси.
Иванов в упор посмотрел на собеседника и уже сердито спросил:
— Скажи, кто будешь и зачем ко мне пришел?
Чрезмерная подозрительность старика настораживала.
Но отступать уже было нельзя.
— Из Ленинграда мы.
Шуханову казалось, что именно название города на Неве явится той магической силой, которая заставит Никиту Павловича раскрыть сердце, подобреть. Однако собеседник недоверчиво покачал головой, но ничего не сказал.