Именно перед экзаменом по материальной части в моей жизни произошло необычайное событие: девушка Шура - Шурочка, Александра Васильевна полюбила долговязого курсанта Василия Шевчука и стала его женой...
Сейчас, в дни вынужденного лежачего безделья в санчасти, я много думал о Шуре, о маленькой дочке Эльвирочке. Как они устроились там, в незнакомом Тбилиси? Как с питанием, с одеждой? Хотя Шура и пишет, что неплохо, но верить этому трудно. Война.
Вспомнились вдруг все трудности и неприятности, которые ей пришлось перенести за нашу, такую еще недолгую супружескую жизнь. Первым огорчением была та самая пресловутая четверка на госэкзамене. Расстроилась страшно, ругала себя за то, что согласилась накануне идти в загс. Потом... Потом приехали в полк, к первому месту командирской службы. Женатых прибыло трое, а в городке не то что комнатки свободной - уголка нет. Молодых летчиков поместили в казарме, а куда женатых?
Как-то командир полка майор Дзусов увидел "посторонних" в общежитии:
- Женщины в мужском общежитии?! Как, жены летчиков? Безобразие! Кто разрешил привозить жен без согласия командира? Отправить по домам!
Долго шумел эмоциональный Ибрагим Магомедович. А успокоившись, вызвал начальника КЭЧ и приказал освободить, "где тот хочет", одну комнату на все три семьи... Только в конце года мы с Шурой получили отдельную комнату.
И ни разу она не жаловалась. С маленькой дочкой оставалась одна, мы все лето - в лагерях. За три дня до фашистского нападения Шура поехала домой, под Курск.
Однако, не успев добраться до дома, узнав о начале войны, она вернулась обратно... И вот сам - на фронт, а ее отправил в Тбилиси, а там ни квартиры, ни родных, ни знакомых...
Да, война... Какой она будет теперь для тебя, Василий Шевчук? А вдруг о позвоночником действительно что-нибудь серьезное?..
Заснуть удалось, когда в щелке между черной бумагой светомаскировки и рамой окна небо уже светлело. Разбудил меня страшный грохот. Домик санчасти тряхнуло от фундамента до крыши. Посыпались стекла. По дикому душераздирающему вою понял, что бомбят нас пикирующие бомбардировщики "юнкерсы".
Бомбежка продолжалась долго. Не успели уйти "юнкерсы", начали рваться снаряды. Полгода я на фронте. Был и под бомбами, и под зенитным огнем, и под трассами снарядов "эрликонов" - скорострельных пушек, но в таком аду бывать не приходилось. С тревогой вспомнил майора, командира стрелкового полка: как сейчас у него, на передовой?..
В палату забежала сестра. Я отослал ее в укрытие. И мне не поможет, и сама погибнет. А девушка упирается, не уходит и упрямо пытается мне помочь. Не знаю уж, как, во я встал. Опираясь на ее худенькие плечи, еле волоча ноги (каждый шаг отдавался в спину), двинулся к выходу. Как выбрались на улицу и дошли до отрытой там щели - не помню, был, видимо, в полубессознательном состоянии.
Артналет сменился бомбежкой, после бомбежки - опять артналет. Судя по всему, в Семисотке находился какой-то штаб, и немцы это точно установили.
Когда ушли "юнкерсы" и немного затих артобстрел, сестра предложила добираться до окраины села.
- Там машины на аэродром ходят. Вас и возьмут...
Метров триста - четыреста, которые мы с ней преодолели не меньше чем за полчаса и с большим трудом, все-таки вселили уверенность, что не так уж все плохо у меня с позвоночником. Можно пересилить боль, а главное - можно двигаться.
Вскоре увидели зеленую полуторку. И через десять минут я очутился возле командного пункта полка.
В узкой неглубокой щели находился начальник штаба нашей дивизии полковник С. В. Лобахин. Он руководил полетами. Тяжелое, видимо, было положение в полку, если начальник штаба дивизии заменял командира части. Так и оказалось. Все способные летать на всем способном летать были в воздухе. Немцы бросили огромное количество авиации на передовые позиции наших войск, ближние тылы, аэродромы. И слишком малые силы нашей истребительной авиации противостояли этому натиску.
На аэродроме Семисотка сложилось критическое положение. Вражеские бомбардировки вывели из строя много боевых самолетов. Среди летнего состава имелись жертвы.
Полковник Лобахин с пониманием выслушал мой доклад и просьбу отправить на наш аэродром, но обреченно развел руками:
- Давайте подождем до вечера.
К счастью, ждать не пришлось. Часов в десять утра прилетел генерал Белецкий, увидел меня, узнал, удивился:
- Ты здесь?
Я коротко - все-таки обидно, что командующий не нашел времени сообщить обо мне, - доложил, как добрался сюда. Он тут же приказал вызвать на связь подполковника Кутихина.
Через час на аэродром Семисотка сел самолет-спарка УТИ-4. И тут же над летным полем пронеслась четверка "мессеров". Повезло - неважными стрелками оказались фашистские летчики.
От капонира, куда самолет все-таки зарулил, примчался летчик нашего полка старший лейтенант Иван Ганенко, обнял меня:
- Ну, Василь, ну, молодец! Мы же тебя... Подожди трошки. Сейчас организую на самолете дырки залатать - и домой. Домой, брат!
Но генерал Белецкий, который, кстати, не обратил внимания на нарушение субординации, вылет на спарке запретил:
- Вашу спарку, как куропатку, подстрелят, а в "сопровождающие лица" выделить некого. Не стоит, товарищи, рисковать. Тебе, Шевчук, тем более.
Командующий секунду подумал и приказал отправить меня на наш аэродром автомашиной, а Ганенко срочно заняться самолетом.
- Немцы на левом фланге 44-й армии оборону прорвали, - озабоченно произнес генерал, - кто знает, что будет дальше. Мы пока держимся. Но нужно быть готовым ко всему. А главное - летать, летать и летать.
Мы не успели с Ганенко переброситься даже парой слов. Генерал торопил:
- Давайте, старший лейтенант, к самолету - и в готовность. За Шевчука не волнуйтесь, будет на месте.
Действительно, к двенадцати часам, после изнурительной тряски в кузове полуторки, я был среди своих.
Трудно сказать, кто больше радовался моему возвращению - я сам или ребята. Командир полка подполковник Кутихин - спокойный, выдержанный человек, не поддающийся, как он говаривал, минутным эмоциям, - обнял меня и расцеловал. И обнял-то так, что я невольно вскрикнул от боли.
Мой первый вопрос - о Степане Карначе. Наперебой летчики рассказали, что Степан сел на вынужденную, но рядом с аэродромом. Ранен в ногу, отправлен в Краснодар, в госпиталь.
- Шевчук, ты же у нас с довольствия снят и зачислен в списки пропавших без вести, - с досадой вспомнил начальник штаба полка майор Безбердый. Командир сегодня извещение родным подписал! - И он побежал в штабную землянку.
Оказалось, что Степан, ведя тяжелый бой с тремя самолетами (один он уже сбил), сумел рассмотреть, как вспыхнули два самолета - "мессер" и Як-1. Однако ни одного парашюта он не увидел. И это понятно, ведь судя по рассказу командира стрелкового полка, меня выбросило из самолета над самой землей.
Майор Безбердый с улыбкой протянул бумагу:
- Возьми на память. Теперь долго жить будешь. Только сейчас, читая этот трагический для моей жены документ, я понял счастье возвращения, представил, что было бы с Шурой, получи она извещение, гласившее, что "ваш муж, лейтенант Шевчук Василий Михайлович, пропал без вести после одного из воздушных боев".
Я не говорю о горечи утраты. В то время тысячи семей получали известия о гибели родных - и это невосполнимое горе. Но меня ужаснуло, что, погибни я, фамилия Шевчук навсегда осталась бы в списках пропавших без вести. Хотя извещение и давало надежду близким на возвращение без вести пропавшего, случалось такое редко. И человек считался ни живым, ни мертвым.