Колоть спину и затылок перестало только перед самой деревней, у проселочной дороги. Нефедов поднялся в придорожных кустах на колени, облегченно вздохнул и тут же досадливо сплюнул, тихо выматерившись. Было утро, но в деревне тут и там горели огни и слышались голоса. Где-то играли на гармошке.
«Свадьба, — огорченно подумал старшина, — вот мать их за ногу! Не вовремя… Гулеванить-то здесь горазды, суток на трое затянут. А я, похоже, в самый разгар попал».
Он завертелся на мокрой траве, сдирая с себя маскхалат — добротный, непромокаемый. Под ним Степан был одет в сорочку, обтрепанный, но чистый пиджачок. Брюки он выпустил поверх латаных высоких ботинок, которые в глаза не бросались. Встал, прошелся, подвигал плечами, сунул перемазанную кровью тряпицу в карман, вытащил оттуда кепку. Сойдет.
«Так. Теперь — тихонько, тихонько, краешком леса. Главное — выйти к домам, а там изобразим…»
Он уже миновал крайние избы и осторожно пробирался глухим переулком, избегая совсем светлых мест и уверенно восстанавливая в памяти знакомый маршрут, но тут его окликнули.
— Э-э… Ты кто? Чего прячешься?
Степан застыл на месте, скрипя зубами и ругая себя на все лады. В следующий миг он «изобразил», превратился в пьяницу — ссутулился, покосился на бок, громко икнул.
— А? Че…во? Што гов-воришь? Ково там, прячусь. Н-не прячусь я…
— Хех, ишь нахлестался, — успокоенно помягчел голос, — ты погоди, свадьба-то ить началась только! Еще два дня гулять будем, а ты уже хорош. Поди, на танцы собрался?
Степан помотал головой, забурчал невнятно. Но тут мужик, оказавшийся моложавым и черноусым, подошел совсем близко и глянул Нефедову в лицо, как тот ни старался прятаться, надвигая кепку на глаза.
— Ты чей? — черноусый нахмурился. Глаза его медленно расширились. — Погоди, погоди… Ну-ка… Степан? Нефедов? Ты ж у красных? Ах ты…
Он сунул пальцы в рот, чтоб свистнуть, и тогда старшина ударил — мгновенно и точно, выхватив финку из рукава. Стальное лезвие звякнуло об зубы, проткнув подбородок снизу, свист заглох, не родившись. Вторым ударом Нефедов по рукоять вогнал финку под мышку, распоров сердце. Поглядел убитому в выпученные глаза и вспомнил.
«Митька-Хлюст, сынок Антипа Змеева, на краю этой деревни у них богатый дом был. Мы как-то с дедом сюда заходили, здесь у деда дружок жил… Самого-то Антипа забрали за убийство еще до войны. А этот, значит, вырос, вылитый папаша лицом… Понятно».
Труп он свалил в канаву, забросал травой. Некогда было делать что-то еще. Уже не скрываясь, хрипло напевая бессмысленную песню, Степан проволокся по улице, хватаясь за тын и краем глаза замечая, как на одном из дворов, за высоким забором, кипит веселье. Похоже, это был дом жениха.
Деревню он прошел быстро, хоть пару раз и падал нарочно, пачкаясь в пыли и долго, с пьяными стонами, поднимаясь.
Где искать колдуна — теперь не было никаких сомнений. Горький вкус оберегов, которые он снова держал в зубах, вел его надежней любого компаса, не давая отклоняться от направления. Под ногами петляла узкая тропа, которая упрямо бежала вдоль берега реки. И чем дальше, тем отчетливее он понимал, где она закончится. Горло резало ядовитым, привкус металла стоял во рту.
Степан остановился и сел, укрывшись за толстой сосной.
— Стоп, — сказал он сам себе, невнятно, сквозь обереги, — стоп. Это как так?
Он знал, где закончится тропа. Там, укрытая со всех сторон старыми ивами, стояла мельница. Она давным-давно уже не работала, колесо, раньше вертевшееся в ручье, сгнило и осыпалось, стены покосились. Хлеб давным-давно уже возили грузовиками на совхозный элеватор, и в мельнике нужды не было.
Только старшина помнил и еще кое-что. Рядом с мельницей перед войной появился большой светлый дом с крышей, аккуратно уложенной скатным железом, с тесовыми наличниками и высоким крыльцом. Одно было необычным — рядом с домом не было огорода. Ничего не росло — ни картошка, ни вилка капусты, и даже земля была гладкой, словно утоптанной, отползая от дома лишенной травы проплешиной.
Там жил Никанор Ефимов.
Никто и никогда не звал его «дядька Никанор» — только по имени с фамилией. Жил здесь Ефимов тихо, ни с кем не общаясь, кроме как с безответной и молчаливой женой. По деревням о нем говорили шепотом, и только Степкин дед однажды, зло сплюнув, сказал громко, не таясь:
— Чертов сын этот Никанор! Никогда у нас ни в ближней, ни в дальней родне такого не было, чтоб человек якшался с кем попало. Отродясь никто по черным книгам не учился!
Сказал — и как отрезал, больше о Никаноре дед не упоминал ни разу. Но Степка запомнил. После этого пару раз ему пришлось видеть того издалека. Всегда бледный, прямой, словно жердь проглотил, Ефимов проходил мимо деревни, крепко ступая негнущимися ногами в высоких сапогах. На что он жил, кто и зачем к нему ходил — о том все молчали. И даже власти его не тронули, хоть и приезжали несколько раз из города. После таких визитов Никанора не было видно неделю-две, а потом он опять появлялся, сидел на крыльце дома, построенного неизвестно кем.
— Так, — сказал Степан, мрачно разглядывая зажатую в руке кепку, — вот оно как получается. Ладно…
Он посидел еще немного, потом принялся расшнуровывать ботинки. Подвигал пальцами ног, заправил концы шнурков внутрь. Поднялся и пошел, шаркая подошвами по земле.
Когда он поднимался на крыльцо дома, уже чуть осевшего и потемневшего, дверь распахнулась перед ним, хоть он не коснулся ее и пальцем. Распахнулась и зевнула в лицо черным проемом.
— Заходи, — сказали из темноты.
Он зашел, шаркнул подошвами о половик, лежащий за дверью.
Никанор Ефимов сидел за пустым столом, сцепив перед собой руки, и смотрел на Степана Нефедова. Смотрел страшным черным взглядом, и зрачки его расплывались во весь глаз, превращаясь в черные провалы. Степана качнуло, он почувствовал, как противно заныло в основании черепа и закружилась голова.
Но стоило покрепче прикусить оберег, и все прошло, только на зубы словно плеснули ледяной колодезной водой. Старшина зашипел от боли и скривился.
— Умный, — насмешливо сказал Ефимов. Дверь за спиной у старшины лязгнула, хрустнула петлями, затворилась с тяжелым кованым стуком.
— Умный… — повторил колдун странным высоким голосом. — Потому и пришел, что умный. Родню, значит, прислали. Тоже умные. Родню мои сторожа плохо чуют. Да ты садись, садись. Чего в зубах зажал, боишься?
— Береженого Бог бережет, — в ответ усмехнулся Степан, — а говорить надо «присаживайся», а то примета плохая, — и почувствовал на миг, как Никанор растерянно дрогнул. Но колдун тут же оправился, снова навис над столом, расправив широкие плечи.
— Ты зачем пришел, Степан Нефедов?
— Уговаривать тебя буду. Пряниками угощать. — Степан потер шрам на лице, собираясь с мыслями. — Только не знаю, с чего начать.
— Поздно меня уговаривать. Я уже давно себя уговорил.
— Чем же тебя таким сладким твои теперешние хозяева подманили, что ты на них работать пошел? А, Никанор?
— Ты, Степан, хоть мужик по виду и стреляный, а щенок. Думай, что говоришь. Нет у меня хозяев.
— Ну как же нет, — Нефедов засмеялся, — когда вон они, тут недалеко фронт сдержать пытаются? Плохо выходит, правда, ну да с твоей помощью может и провозятся еще…
— Нет у меня хозяев! — повысил голос Никанор Ефимов, и тут Степан увидел, как дверь в боковую комнату чуть приоткрылась. За ней мелькнула светлая детская головка — не поймешь, мальчик или девочка. Тут же послышался испуганный женский шепот, дверь захлопнулась. Колдун перехватил взгляд старшины, ощерил крупные желтые зубы.