— Давайте банку, товарищ лейтенант, — Тхоржевский протянул руку и Васильев со смешанным чувством облегчения и легкого стыда сунул ему в пальцы жестянку. Казимир зачем-то осмотрел ее со всех сторон. Блестящий ребристый корпус банки показался ему чем-то вроде немецкой мины: такая же, с виду тихая, но изнутри — смертельно опасная. Бодрясь, он подкинул банку в руке и улыбнулся.
— Все в порядке, товарищ лейтенант. Будет мед! Так я пойду?
— Иди, — махнул рукой Васильев, уже глядя куда-то в сторону. Но, видимо, он увидел что-то такое, от чего его лицо мгновенно изменилось, и он торопливо пробормотал:
— Стой! Погоди!
Казимир, уже двинувшийся было в сторону леса, замер. Сзади по траве зашуршали чьи-то тяжелые шаги. Пыхнуло дымом, едкая вонь крепкого самосада обожгла Казимиру ноздри. Не оборачиваясь, он судорожно подтянул ближе свою потрепанную «трехлинейку». Шаги приблизились и замерли.
— Товарищ лейтенант, вы далеко отправляете бойца? — спросил старшина особого взвода Степан Нефедов. — Извините, что интересуюсь, сами понимаете — бдительность нам велели проявлять, да и леса тут неспокойные.
Васильев досадливо поморщился, но возражать не стал. Нефедов был хоть и младше по званию, но связываться с ним не хотелось. Особый взвод, под личным контролем полковника Иванцова, выполнял такие задания — даже думать не хотелось, с чем сталкиваются в глухих лесах эти битые жизнью мужики, собранные со всех фронтов. К тому же старшина был у Иванцова на особом счету, старый знакомый. Поэтому сейчас Васильев медленно повернулся и сказал, не глядя в глаза Степану:
— Я попросил рядового Тхоржевского сходить к родственникам, они тут на хуторе живут. Ничего срочного, старшина.
— На хуторе? — старшина глянул в лицо Казимиру — словно бритвой полоснул, — Интересно как… Слушай, Тхоржевский, что ж ты мне не говорил-то об этом? Мы тут землю роем, информаторов ищем, местных долдонов деревенских расспрашиваем, которые двух слов связать не могут. А у тебя родственники, значит?
Лейтенант, видя, как парень испуганно мнется с ноги на ногу, вдруг почувствовал глухое раздражение, сменившееся злостью на чересчур дотошного старшину и на себя, который не может осадить его и поставить на место. Он решительно шагнул вперед и встал между старшиной и Казимиром.
— В чем дело, Нефедов? Я, конечно, понимаю, что вы из особого взвода, но кто вам полномочия дал допросы устраивать? Пусть этим смершевцы занимаются, а ваше дело — ловить всякую нечисть, так?
Секунду Степан Нефедов с непонятным выражением на лице глядел на Васильева. Потом чуть усмехнулся и опустил голову.
— Верно говорите, товарищ лейтенант. Наше дело такое. Стреляй да лови, больше ничего. Разрешите идти?
— Идите, старшина, — внутренне довольный Васильев повернулся на каблуках, — и вы, рядовой Тхоржевский, идите. Все ясно?
— Так точно! — козырнул Казимир и вскинул ремень винтовки на плечо.
В лесу было прохладно и необычно тихо. Солнце здесь кое-как пробивалось сквозь лапы старых елей, до земли обросшие длинными бородами черного мха. Тхоржевский вспомнил, что в этих местах всегда было мало птиц, непонятно почему. Ни щебета не слышно было, ни гнезд, которые так любят зорить деревенские мальчишки, по пути не попадалось.
Пробираясь по заросшей лесной дороге, по которой еще до войны хуторяне возили товары на ярмарку, он постепенно пришел в хорошее настроение, хотя и мрачнел каждый раз, как вспоминал колючий взгляд старшины. Умный мужик этот Нефедов, ничего не скажешь, лейтенант против него кажется просто пацаном. Казимир невесело улыбнулся, вспомнив, как однажды старшина на спор в одиночку вышел против пятерых своих же, из особого взвода, и как здоровенные мужики мячиками разлетались по траве, когда Нефедов вытворял над ними свои почти неуловимые взглядом приемы. Против такого не попрешь — будешь потом, дурак дураком, лежать вот так же, носом в пыли.
Думая о том, о сем, Казимир и не заметил, как оказался на развилке. Заросшая широкая дорога по-прежнему уходила вперед, зато в сторону от нее тянулась еле видимая тропочка. Не знай он этих лесов сызмальства, так, пожалуй, и не заметил бы. Раздвигая кусты банкой, парень свернул на тропинку и уверенно пошел вперед, одними губами проговаривая про себя странные слова чужого языка, непонятные, но накрепко затверженные с детства. Перед ним заклубился синеватый туман. Хищный, словно бы живой, он тянул свои языки к лицу и холодом пропитывал гимнастерку — но, повинуясь неслышимым словам, расступался, подталкивал в спину, словно бы даже говоря: «Иди! Не бойся!».
Казимир не боялся. Шаг за шагом он пробирался сквозь туман — и вдруг все разом закончилось. Он стоял на залитом солнцем лугу, за спиной высился строй елей, а тропа — чистая, не заросшая — вела к большому, просторно рубленому из толстых бревен дому, огороженному высоким забором. Рядом с домом были понатыканы желтые коробочки ульев. Дедовская пасека. А вот и он сам, разогнул спину от пчельника и смотрит из под ладони, приставленной козырьком. Как всегда без накомарника и дымника. «Пчела, она не пуля. Укусит, бывает, да не со зла. А если к ним подход знаешь, так и не укусит никогда», — еще маленькому Казику повторял дед, когда брал на руки и подносил к улью.
— Дедушка! — крикнул Казимир и бегом побежал к высокому человеку в черной рубахе.
— …Ну надо же, и впрямь Казик, — приговаривал дед уже в доме, в который уж раз ероша Казимиру волосы на голове своей мозолистой ладонью с длинными и не по-крестьянски тонкими пальцами. Он сидел напротив, за широким столом, по-хозяйски откинувшись на резную спинку старого дубового кресла. Зато бабушка, радостно-смущенная и совсем потерявшаяся от неожиданного появления внука, все ахала и суетилась, не зная, как лучше принять дорогого гостя, пока дед не прикрикнул на нее как бы в шутку:
— А ну-ка, пани Анна, сядьте уже и не мельтешите вокруг!
Казимир оглядывался вокруг, вспоминая, как давно не был здесь. Но ничего не изменилось. Изнутри дом выглядел все так же — совсем не деревенским хутором. Потемневшие портреты предков, шляхтичей Речи Посполитой; сабля-карабела в простых черных ножнах, цепью прикованная к стене. Бабушка Анна поставила перед внуком большой железный кубок, полный до краев.
— Выпей с дороги, внучек, — улыбнулась она, и Тхоржевский тут же подхватил холодный кубок со стола и не колеблясь, выпил до дна. В голове приятно зашумело, старый вкус домашней наливки сладко прошел по горлу.
— Отчего так долго не появлялся, Казик? — спросила бабушка, но дед тут же прицыкнул на нее:
— Ишь, какая! Не видишь разве — солдат он, человек на службе государственной. Да и война была большая. Куда ему появляться-то? Это мы с тобой здесь сидим в глуши, ни о чем не тревожимся, а Казимир — дело молодое у него. Нынче здесь, завтра там!
— Да я что ж… я же понимаю, — чуть всхлипнула бабушка, но тут же отерла глаза кружевным платком и улыбнулась. А дед уже вставал из-за стола, чуть сутулясь и застегивая у горла янтарную пуговицу рубахи.
— Пойдем-ка, внук, во двор. Ты ж вроде за медом пришел? Вот пчел и навестим…
Во дворе дед остановился, да так резко, что Тхоржевский от неожиданности налетел на его широкую и твердую как камень спину. Потом он обернулся, и Казимир глянул в его по-молодому холодные и веселые, со странной красноватой искоркой, глаза.
— Вот что, Казик. Ты никому про нас не говорил?
— Да что ты, дедушка, — не отвел твердого взгляда солдат, — ни одной душе, ни живой ни мертвой не говорил ни слова. Ни к чему им знать.
— Это и верно, — Болеслав Тхоржевский качнул головой и одобряюще сжал плечо внука холодными пальцами, — ни к чему. Слышал я, по окрестным лесам бродят ваши, все доискиваются, что да как.