Но сколь ни примитивны конструкции скрипок, виолончелей и контрабасов, все это ничто по сравнению с ужасом аккордеона. Не знаю, сумел бы несравненный миниатюрист Левша приколошматить жестянку к сверкающей обшивке или в отчаянии вернулся бы к апробированной блохе. Тут трудно делать обоснованные предположения. Но инвентаризаторы музшколы нашли гениальный выход из положения, и 360-рублевый аккордеон «Вельтмайстер» стал-таки носителем номера. Его> выцарапали, как и положено, на самом видном месте.. Гвоздем!
Материально безответственные педагоги попытались протестовать. Они заявили, что все эти сугубо немузыкальные номера травмируют души юных исполнителей, что расцарапанные аккордеоны и электрогитары уродливы, а подкованные скрипки источают совсем не ту музыку.
— У нас инструкция, — парировали инвентаризаторы. — А у вас?
— Музыка.
— Музыка у Ойстраха, а у вас — шум. И вообще, не мешайте работать!
Нет, не о ретивых исполнителях инструкции размышляю я, сидя на стуле № 08071. Я думаю о том, сколько гениальных музыкантов слышала планета с тех пор, как Теофиль Готье, умерший сто лет назад, заметил, что «изо всех шумов, которые только известны человечеству, музыка — шум самый дорогой». Я думаю о новой музыке и новых исполнителях, новых ритмах и новых инструментах. И о старой инструкции. Изданная до Прокофьева и Софроницкого, она остается современницей Рихтера и Щедрина. Изданная в период, когда наши учреждения обставлялись с бору по сосенке — шкафчиком ли типа «Гей, славяне!» или пуфиком из экспроприированного купеческого особняка, — она и поныне велит вгонять гвозди в полированное оборудование, созданное по последнему слову НОТ. И, глядя на табличку № 08053, приколоченную к красивому столу на видном месте, я чувствую, как что-то во мне обрывается, хотя пиджак остается цел.
СЛЕТЕВШИЙ С ШЕИ
— Он отдает приказания шепотом, как ручеек. Вы меня понимаете? Когда начальник не умеет как следует стукнуть кулаком по столу, каждый дурак- сядет ему на шею. Вот я и сел. Я сидел у него на шее полгода, а теперь меня хотят уволить. Вы меня поняли или вы меня не поняли?
Нет, я его не понял. Он сидел напротив меня, прильнув грудью к столу как можно ниже, и оттуда, из низин, смотрел на меня с такой трепетной покорностью, какая бывает разве что у пожилых спаниелей. Из-за этого бьющего в глаза смирения я никак не мог представить себе ни шеи, на которой он сидел, ни его самого, сидящего на любой, тем более начальниковой шее.
— До этого, нынешнего, у нас был Берминахин, а еще раньше — Плюхин. Это были голоса! Эти умели выдавать разнос! Особенно Плюхин: окончил заочный техникум, но зато какое горло! Когда я входил к нему в кабинет, у меня тряслись руки и зуб на зуб не попадал. Нет, у Илюхина вы не посидите на шее! У Илюхина надо вкалывать! Вы меня поняли?
Столько искреннего восхищения было в его голосе, так умиленно вспоминал он трясенье своих рук, что я, многого еще не понимая, старался до конца постичь эту необычную историю. Впрочем, так ли уж необычную?..
Вслед за громогласным Плюхиным, у которого за плечами был только заочный техникум, на смену Дерминахину, чье главное достоинство тоже заключалось в умении учинять жесточайшие разносы, пришел новый начальник технического отдела. Кандидат наук. Вежливый. Внимательный. Вместо: «Я тебе, дурья твоя башка!.. — слышно совсем другое: «Пожалуйста, постарайтесь через два часа...» Вместо: «А тебе за что деньги платят?!» — «Что ж, давайте вместе подумаем». Вместо строгача в приказе — «Прошу больше меня не подводить». В общем, не начальник, а стеснительная девица. Ручеек.
Кстати, это прозвище придумал для нового начальника именно наш смиренный посетитель. Как только у него перестали трястись руки, а зуб начал исправно попадать на зуб, он немедленно сделал вывод, что пора взбираться на шею. Как-то неожиданно у него прорезалось ироническое остроумие, напрочь отсутствовавшее прежде, сами собою стали появляться предлоги, чтобы не поехать в трудную командировку, а автобусы почему-то ежедневно привозили его на работу с опозданием в десять — двадцать минут. «Ручеек» же, вместо того чтобы ударить кулаком по столу, лишь молча выслушивал невероятные («смехота!») отговорки и печально покачивал головой.
— А другие сотрудники? Они тоже посмеивались над вежливым начальником, отговаривались от командировок и опаздывали на работу?
— При чем тут другие? — Смиренный посетитель еще ниже прильнул к столу, отчего стал еще смиреннее. — Если они такие шибко сознательные, то я... Вы меня поняли?
Кажется, я начинал его понимать.
Уж и не знаю, чья тут главная вина: горластого ли Илюхина, выдающегося «разносщика» Берминахина или самого смиренного посетителя. Сейчас трудно об этом судить с полной достоверностью. Но главное мне кажется бесспорным: у него, у работника со стажем, у инженера, у члена профсоюза, — психология приживальщика. Убежденного и, я бы сказал, воинствующего.
Не сложность технической задачи, не жажда творчества, не стремление помочь производству, не честолюбие, в конце концов, а только лишь свист административного бича служит ему сигналом К работе. Спокойная атмосфера доверия и человеческих взаимоотношений кажется «смиренному» верным симптомом развала, чуткость — попустительством, а вежливость — бесхарактерностью. А потому, пробавляясь сомнительными остротами по адресу кандидата наук, он горько тосковал по Илюхину.
— Послушайте, неужели вам и впрямь нравилось трястись, входя в кабинет бывшего начальника отдела?
— Немножко потрясусь — зато потом спокоен.
— Спокоен?!
— Именно. При Илюхине я думал лишь об одном: как бы его не рассердить. Теперь должен думать о многом. О пароснабжении кузовного цеха. О погрузо-разгрузке на ветке. О малой механизации. И за все отвечать. Зачем же мне такой начальник, при котором я должен сам за себя отвечать? Мой начальник должен быть сильным!
Что ж, он верно усвоил, что руководитель должен быть сильным, но признает лишь один критерий — силу удара по столу. Что ему превосходство знаний и опыта? Накрепко усвоив, что наилучшей рабочей позой является втянутая в плечи голова, он искренне уверен, что работа и гордо поднятая голова — несовместимые понятия. Поэтому, приподняв голову, он перестал работать.
А может, и прежде не умел? Может, он никогда понастоящему не работал?
Наверное, один из самых труднопостижимых видов пренебрежения своими обязанностями — это уклонение от ответственности человека, чьим служебным долгом является отвечать за порученное дело. Еще не известно, успех это или неудача, еще не ясно, что последует — поощрение или наказание, а дальновидный человечек уже присматривает по соседству чужие плечи, на которые он сможет взвалить свою ответственность. Но как краткость — сестра таланта, так и ответственность — ближайшая родственница и непременная спутница инициативы.
А тут от приживальщика, не только привыкшего, но и до конца постигшего хитрую науку преданно смотреть в рот, снося любые разносы, требуют инициативного мышления. Из тесной клетушки бездумного исполнительства его выталкивают на простор самостоятельности. Это опаснее одиночного «строгача»! Это страшнее удара кулаком по столу! Хочется назад, в милую тесноту ограниченности. Хочется куснуть руки, отрывающие от уютного: «Наше дело маленькое».
И он куснул.
— Я бил в набат! Я остро критиковал начальника отдела за мягкотелость. Я предупреждал, что коллектив распустится. Полгода посвятил я борьбе, но этот наш «ручеек» так ничему и не научился.
— Позвольте, но ведь вы говорили об увольнении...
— Да, но не он! Как я предупреждал, коллектив вышел из рамок. И теперь утверждают, что я всех тяну назад. Это я-то!.. — Он совсем склонился к столу и смиренно прошептал: — Вы меня понимаете?