Несмотря на эти очевидные трудности, комиссия, представьте себе, прибыла. Их было двое — почтенные люди, уважаемые производственники. Один постоянно выполнял норму на сто сорок процентов, другой и того больше — на двести с чем-то. Они приехали, чтобы раз и навсегда установить, что же произошло в командировке — любовь и разлюбление или разлюбление без любви? У них имелись на это соответствующие полномочия от СМУ. Был доставлен на место и Николай Плешко — для объективности.
— Значит, так... — давал показания Плешко. — Я, как сейчас помню, сначала полюбил. Дай, думаю, женюсь, раз такое дело. А потом чувствую: что-то мне не очень любится. Душа, значит, не лежит...
— Не лежит?! — возмущаются карловские. — Зачем же тогда вареники лопал? Не уверен — не объедай!
Но представители из СМУ репликами не смутились.
— Объективней, товарищи, объективней, — предостерегает тот, который выполняет на сто сорок процентов. — Семья — это ячейка общества.
— Не варениками едиными... — поддерживает тот, который на двести с чем-то. — И не пельменями едиными... И не пампушками едиными...
— Так что же еще вам нужно?
— Документы. Будут документы — женим, а нет — извините.
— Нет, не извиним! Вареник, конечно, не ребенок, но все равно опозорили дивчину...
— А если он заплатит за вареники?
— Деньги у нее у самой есть. Нехай женится!
— В двойном размере, а? Ну, вроде как штраф?
Почтовый треугольник заколебался. Во тьме беспросветности мелькнул лучик компромисса. Но поскольку Вера в этом торжище не участвовала, заседание решили продолжить на следующий день, в ее присутствии.
А на следующий день Вера уехала. Насовсем. «Вера проявила слабость, — написали в редакцию ее рьяные должностные защитники. — Она испугалась встречи лицом к лицу с человеком, который ее оскорбил, и уехала неизвестно куда. Пошла прахом большая оргработа, в которой участвовал почти весь коллектив почты. Помогите нам установить новое местожительство Веры, и мы, безусловно, добьемся от руководителей СМУ положительного решения».
Я читал это письш) и чувствовал облегчение оттого, что «большая оргработа» пошла прахом. Но жгло душу нездоровое любопытство: что произошло бы, если бы все-таки удалось добиться от СМУ положительного решения? Ну, предположим, появилась бы на свет такая формулировка: «Обязать техника Плешко Н. С. в декадный срок возвратить тов. Олищук В. И. руку и сердце. Об исполнении доложить главному инженеру управления». Так, во-первых, не всякий главный инженер — инженер человеческих душ. А во-вторых, Вера наверняка откажется принять на свой баланс нечистую руку и коварное сердце.
«Обман должен быть наказан! Уверены, что редакция в этом нам поможет», — завершается письмо из Карловки.
Конечно, обман достоин кары. Но есть такие случаи, когда на дуэль вызвать можно, а на заседание месткома — нельзя. Когда защита оборачивается бесцеремонностью, а сочувствие — глумлением. Когда влепить пощечину благородно, а влепить строгача — незаконно.
Кстати, тамошний участковый уполномоченный, мудрый и старый старший лейтенант, еще в самом начале предложил:
— Бросьте свои протоколы! Надо отвести его в сторонку и дать разок по шеям. А я отвернусь. Сделаю вид, что ничего не заметил.
Уж не знаю, сколько стоило бы дать по шеям — раз, два или ни разу. Но в главном участковый прав.
105-я СТРАНИЦА ПРО ЛЮБОВЬ
Королева Шантэклера, о несравненная королева!.. Лишь в полдень, с опозданием, вывесили объявление, а к ночи, когда звезды обильно прокомпостировали аспидное южное небо, летний кинотеатр дома отдыха, вездесущей пылью и нетесаными досками забора напоминающий загон для молодняка крупного рогатого скота, был переполнен. Билетов продали втрое больше нормы, и казалось, все Кавказское побережье снесло сюда по двадцать копеек, чтобы на досуге порыдать над историей несчастной любви роскошной королевы, неоднократно и справедливо раскритикованной в печати за художественную неполноценность.
Дети до шестнадцати лет на сеанс, конечно, не допускались, поэтому на коленях у взрослых сидели взрослые же: знакомые, друзья, родственники. Остальные зрители, которым не досталось даже родственных коленей, толпились в проходах.
Перед началом сеанса у пятнистого экрана появился юный киномеханик и сурово произнес:
— Чтоб которые в проходах голову под луч не совали, а кто сунет — вырубаю кино! И тогда хоть просите, хоть не просите!..
И величественно удалился.
Королева пела песенки, ее возлюбленный готовился к своему художественно не оправданному самоубийству, бесчисленные мотыльки метались в проекционном луче, а я думал о Пете.
Петя — это юный киномеханик и по совместительству кассир. Вообще-то он славный и обходительный парень, хотя девятый класс дался ему с превеликим трудом. Но куда девается вся его обходительность, едва Петя приступает к служебным обязанностям? На публику он обычно покрикивает, грозит санкциями, ничуть не смущаясь тем, что в зале почти все старше его. Вот рядом со мною сидит пожилой слесарь, ударник труда, чуть дальше — майор, на коленях у которого примостился кандидат химических наук, его отец... И всем им безусый Петя без тени робости адресует свой ультиматум: «Кто сунется — вырубаю!..».
По всем небесным и земным законам ни слесарь, ни майор, никто вообще из сидящих в зале ничем перед Петей не провинился. Скорее, наоборот. Они приобретали билеты, не подозревая, что за отсутствие мест администрация в лице Пети никакой ответственности не несет. Они шли на полуторачасовое свидание с королевой, пребывая в наивном убеждении, что билет в кино гарантирует местечко на скамейке. А им, солидным, облеченным гражданам, предоставляют «места» в проходе, да еще грозят санкциями как каким-то «зайцам».
Но самое поразительное, что никто из зрителей не протестовал против столь надменного обращения с собою. В душе — может быть, не знаю, чужая душа вообще потемки. Однако вслух никто не возмущался. Потому что хорошо воспитаны? Или привыкли?..
А на экране текла чужая мишурно-красивая жизнь, дамы блистали туалетами, и улыбчивые официантки радушно встречали публику, подъезжавшую на лимузинах. Ну, сами но себе лимузины — ничего особенного, к тому же, по сравнению с «Москвичом-412», явно устаревших конструкций. А вот официантки!.. Я ловлю себя на мысли, что у нас в аналогичных заведениях тоже имеются официантки в роскошных белоснежных кокошниках и, ей-богу, в целом ничуть не менее симпатичные. Но почему-то их миловидные лики, обращенные ко мне, в лучшем случае, скучны и безразличны, а в худшем — отражают какую-то смутную антипатию, будто девушки знают за мною некий пусть давний, но тяжкий грех. И я с невольным самоуничижением начинаю улыбаться официантке, будто тоже помнюоевоем грехе, но этой просительной гримасой надеюсь отбелить пятно минувшего...
Может быть, только я испытываю подобное ощущение? Знаете, бывают физиономии, самой своей конструкцией вызывающие антипатию. Может, мне как раз и досталось от природы подобное обличье, излучающее флюиды враждебности?
Скажу честно: не то чтобы эта мысль меня утешила, но, во всяком случае, она затормозила бы перо, пишущее этот фельетон. Ибо взаимоотношения отдельно взятой личности со сферой обслуживания вряд ли стоит выносить на суд широкой общественности. Однако другие представители этой общественности — знакомые, сослуживцы, люди, чья внешность, уж поверьте взгляду со стороны, при всех индивидуальных особенностях не выходит за рамки общепринятого, — тоже признавались: порою, войдя в кафе или универмаг, они вдруг ловили на себе такой взгляд из-за прилавка, что возникало жгучее желание немедленно за что-то извиниться перед хозяевами и уйти.
Послушайте, как же это получилось? Почему из людей, чьему приходу радуются, мы как-то постепенно и незаметно превратились в людей, чьему уходу радуются? Простите за нескромность, но я сравниваю себя с тем нехорошим журналистом, который обманывал доверчивую королеву Шантэклера. Почему так приветливо встречали его в местах, как принято говорить, массового отдыха? Ладно, он прибарахлился получше меня, весь в индпошиве. Но зато я живу на трудовые доходы, не обманываю актрис и не якшаюсь со шпионами. Да и вообще, может быть, я такой же продавец, только из другого магазина?.. Неужели так уж трудно встретить меня улыбкой?..