Ты положила, Москва, на зубок жизнелюбу
чудо-соломинку: пой и играй на забаву!
Звуки летят по Ордынке, Тверской и Арбату,
встречную душу пронзая незримо и нежно.
Синий отёк Патриарших прудов на закате
лечит примочкою облако в тине прибрежной.
И рассыпается дрожью по листьям герани
речь ямщика, ожидая прямого ответа:
«В этом году я тобою, Евгения, ранен,
в прошлом году у Глафиры нарвался на это».
Летний полдень
О летний полдень, ты – струна,
протянутая в Бесконечность,
поющая саму беспечность,
неотделимую от сна.
Твои длинноты на века,
в янтарной дымке тонут дали.
Лес не познал ещё сандалий
и олимпийские бега.
Не знает воздух шум машин,
трава высокая – окурки,
и нежно гусеницы шкурка
щекочет солнца мандарин.
Сквозь комариное стекло
едва просвечивает лето,
и в дождик ласковый одето
его полынное тепло.
Кукушка
Какая живая лучистая зелень
из чащи лесной, тишины
выходит навстречу и долго глазеет
на наши футболки, штаны!
(И что мы с тобой не надели лужайку,
где много растёт васильков,
где скачет кузнечик: «А ну, поиграй-ка
со мной в пересчёт облаков»?)
Лучистая зелень ползёт по одежде
счастливой игрою теней
и нас превращает с тобою, как прежде,
в весёлых и дружных детей.
А ну-ка, предстань предо мной Клеопатрой,
которая в среду, до двух
сидела за маленькой сгорбленной партой,
читая Есенина вслух!
И позже в тоске, одеяло набросив,
срывалась фальцетом на лес,
когда мы узнали простор его просек,
когда он в объятья к нам лез!
Мы были в плену у дождей и черёмух
с тобою не век и не два.
Не нами, а жизнью придуманный Олух
забыл эти жесты, слова.
Выходит к нам зелень, ещё молодая,
несёт на сучке чепуху,
и вспять, может статься, кукушка считает:
– Ку-ку!.. Ку-ку!..
Луна в посёлке Зеркальный
В посёлке Зеркальный луна отдыхает на дне
речного затона, средь рыбьего зыбкого сна,
и смотрит на избу, гулянку ночную извне,
сквозь охру воды, любопытством кухарки полна.
Три лодки уплыли за мыс, оставляя усы
на тёмной воде, а их тени – на жабрах линей.
Каркасы черёмух похожи на тонкие сны:
из мира иного глядят на причуды людей.
В мелькании крыльев, в сиянии крапчатой тьмы
нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,
а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,
хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.
Коллоидный воздух на гору и рощу надет,
как звёздный колпак, согревая ночные труды.
И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет
берёзы и сосны… Их видит луна из воды.
Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,
пуская дымок папиросой, а после, во след
атлантикой веет и жабьей икрою несёт,
и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.
В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,
а в лучшие дни – и с другими мирами связным.
Светает там поздно... Со дна, завершая труды,
всплывает луна молодая и тает, как дым.
Недругу
Ты хотел меня убить? –
Что ж, валяй!
По Катуни будет плыть
головня.
Ки'лу наставлял не раз
и – никак?
Но за мною – звёздный Спас,
Русь, века.
За тебя я помолюсь –
ты мне брат.
На тебя смотрю, ты – Русь…
Синий взгляд!
Узнаю в тебе черты
давних лет:
дыбы, игрища, костры…
Смерти – нет!
Ты хотел меня убить
за Восток?..
На том свете заходи
на чаёк!
В монастырь проводят интернет…
* * *
Пробуждая спящую Сибирь,
по указу ангелов московских
интернет проводят в монастырь,
расширяют старые парковки.
– Из каких ты, батя, будешь мест?
– Я из Воронцовки.
– Нет, не знаю!
И блестит на крыше новый крест –