«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:
кума лечи молоком…»
Зовы любви, добродушия знаки
в воздухе тают пустом.
«Челяди царской – волчьей ораве –
нужен осиновый кол…»
Это деревня в новом составе
прежний играет футбол.
Стирка у дома висит, и оконцу
луч уловить не с руки.
Мечет рубанок сосновое солнце –
стружки пахучи, легки.
Жаждой томима, к началу обеда
ива стучится в окно.
У самовара – живая беседа…
Звуками небо полно.
И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...
* * *
Балакирь стеклотарой заменив,
гарцует век на цаце-жеребёнке,
прообраз же стоит себе в сторонке,
среди берёз, беспечен и игрив.
В его хвосте на тысячи ладов
звенят национальные оркестры,
и мошки запись делают в реестре:
«Ещё один смычок для вас готов!»
А где же скрипка? Вот она, внутри
футляра, под краснеющей корою,
колец-годов увлечена игрою,
ещё не знает лака и витрин!
Садись и слушай подлинник живой
без электронаушников и денег.
Её первичный звук звенит, как Терек,
как воздух леса раннею весной.
Прообразы сверкают изнутри,
впадая в мир прозрачною рекою.
«Стеклянный шар покоя над покоем»,
как Хлебников когда-то говорил.
И от берёзы голубая тень
примеривает плед из паутины,
и Моцарт с Бахом – редкая картина! –
на пне играют в шахматы весь день.
Миры пересекаются, кружат...
Крылатый ангел, с виду – стрекоза –
повис над лугом в середине лета,
рисуя бликом и игрою света
на листьях удивлённые глаза.
Прозрачный шорох падает в траву
и скачет, как античная квадрига.
То баловень росы и певчий мига –
кузнечик ищет новую жену.
Тут все живут, не требуя числа,
как ритмы, уходящие в былое.
И будущее дышит аналоем,
и радость жизни с общего стола.
Вот одуванчик, лета космонавт,
надел свой шлем и смотрит молчаливо
туда, где соловьиные приливы
из звуков создают иной ландшафт.
Миры пересекаются, кружат
в каком-то танце, схожем с новой верой.
Ионы влаги – утра пионеры –
затачивают иглы у ежа.
И если существует правота
у вектора ответного покоя,
она под утро тонкою рукою
по чашечкам цветочным разлита.
Весною
Я выверну карманы: «На!..
Нет ничего из пустословья,
когда за окнами луна
кладёт лучи мне в изголовье.
Когда ручьи бегут за мной,
как псы, голодные разлукой,
и пахнет зимняя – зимой
судьбой отпущенная мука.
«Лишь волхованье», – скажешь ты
и будешь прав, мой друг! Весною
мир полон лёгкой красоты
с её прозрачной глубиною.
Хмель - матрос сухогрузного лета...
* * *
Золотится у дома карета –
сколотили сарай в этот год!
Хмель – матрос сухогрузного лета –
по верёвке на крышу ползёт.
Повезёт ему веткой шершавой
до конька доползти или нет?
Я болею душой за державу,
у которой правительство – Свет.
Через месяц обнял, как сестрицу,
на пригреве чернявку-трубу…
В этом стареньком доме мне спится,
как царевне в хрустальном гробу.
Потому что смотрю я неловко,
утром выйдя, на твой огород,
потому что по лунной верёвке
хмель упрямый на небо ползёт.
Ночная гроза
(наброски к стихотворению)
Белою накипью полнится кадка
в старом саду, под жасмина кустом.
Молния – нить, золотая закладка
между загадочной ночью и днём.
Щель, сквозь которую чьи-то глазищи
зорко подглядывают, как артель
пьяных студентов идёт на кладбище
дух мертвеца вызывать на дуэль…
………………………………………………………
………………………………………………………
С чем бы грозу ни сравнить, – априори –
ложью окажется каждый подход,
ибо по небу, как катер по морю,
блеск поножовщины к югу плывёт.
Вот: завернул за кладбище и рощу,