Пусть загоню на свете сто кобыл –
узнаю тайну твоего прихода!
Проверочное «фью, какой чеснок!»
приносит «фьючерс» дому в три окошка.
Я рифмовать бы твои мысли мог
простуженными днями понемножку.
А ты печёшь на кухне калачи
и никакой не ведаешь заботы.
«Фьюить, – скажу, – давай, меня лечи!»
«Фьюить, – ответишь ты, – подай мне ноты».
И скрипка, как коричневый баркас,
плывёт по морю музыки весь вечер,
и Моцарт крепко обнимает нас –
блестит его серебряный анфас…
И грипп-архипелаг уже далече!
В одеждах точных чисел Пифагора
1.
В воскресный день, когда на ветках иней
в отлитых ночью призмах-зеркалах
ломал лучи без видимых усилий,
и солнце грело яблони в садах,
мы шли с тобой просёлочной дорогой –
два вырванных из прошлого листа
рукою чьей-то, и деревья строго
на нас с тобой смотрели неспроста.
Как огненные мысли в перестрелке
любви и долга, освещая путь,
по веткам сосен пролетали белки,
ссыпая вниз сиреневую муть.
И музыкой узоров, тонких линий
связуя молчаливый разговор,
встречали нас лесные берегини,
и в памяти встречают до сих пор.
2.
Не этому ль искусству в школах учат,
запутав окончательно дитя:
свою судьбу как шапку нахлобучить
на голову осеннего дождя?
Сквозь ледяную лилию мороза
увидеть, как впервые, зимний день,
где крылышкуют ноты на берёзе
и палочкой в оркестре – светотень.
Невидимый удав лежит на духе,
и всё звучит, не принося ответ,
мелодия крови венозной в ухе,
пока не ощутишь, что ты – поэт.
3.
Ещё до этой жизни ты была
невыразимой нежностью тепла,
венком из одуванчиков, дождём,
надеждой, что куда-нибудь придём
в одеждах точных чисел Пифагора,
и улыбнувшись снегу впереди,
взойдём с тобой на маленькую гору,
сначала поместив её в груди,
а после, излучая постоянство
и веру в то, что существует день,
заполнив ими время и пространство
и мир бескрайний творческих идей,
поднимемся, быть может, чуть повыше –
в сиянье сферы нежности самой,
где виден звук, как лунный серп над крышей,
где ты бываешь мной, а я – тобой,
где станем человечеством когда-то,
увидев в звёздах будущий свой дом
и на могиле павшего солдата
цветущий ландыш – память о былом.
Приходит время…
Дождь на воде оставляет следы –
это идёт Господь.
Обереги меня от слепоты,
от превращенья в плоть.
Если индиго – то синева
в нём поднимать должна
камни большие, как острова,
с мёртвого даже дна.
Птицы кочуют – живую нить
тянут к большой звезде.
Время приходит, быть может, жить
в небе, в земле, в воде.
Чти амфибрахий, бражку и песню ночную...
* * *
Чти амфибрахий, бражку и песню ночную,
ибо они с лютой стужей бороться готовы.
Печку затопишь, сядут с тобой одесную
вымыслы, сказки – жизни минувшей основа.
Сзади, в потёмках, шёпотом, ширканьем-взмахом
чьи-то захлопают крылья в стремленье падучем,
глиняный чан обернётся, глядишь, Мономахом,
станет мораль выдавать вместо бражки шипучей.
А и делов-то, что рифму за жабры да в печку
вне исторических правил отцов и учёных!
Печка гуденьем умна и родит вам овечку –
Хлебникова, Кабана или Лёшу Кручёных.
Тянется час – мулине на коленях девицы…
К Пасхе, считай, будет детишкам обнова!
Птица, что целила в глаз, превращается в спицу,
сказка с хорошим концом на рассвете готова.
Сорока Уитмена
За перелеском особенных ритмов
ждёт голубую сороку Уитмен.
Шапка охотничья набекрень...
Что принесёт народившийся день?
Кожу лица окропили веснушки,
и на цепочке болтается кружка:
ею вино полагается пить,
чтобы оленя в лесу подстрелить!
Но приглядишься – где стать боевая?
Спрятано в зелень цветущего мая
нежное сердце большого поэта…
Любит сорока ритмы балета.