Не прошло и получаса, как гости, довольные быстрым оборотом дела, покинули обитель. Мешков при них уже не было…
…Вскоре выяснилось, что это воры-рецидивисты.
И вот настал день суда…
И неожиданно рясофорная инокиня Надежда Лашта заявила:
— Я виновата, я за все и в ответе.
— Свидетельница Лашта, — строго предупредил судья, — если вы не боитесь понести наказание по статье сто семьдесят восьмой Уголовного кодекса УССР за ложные показания, то побойтесь хоть нарушить божью заповедь: «Не произноси ложного свидетельства на исход ближнего твоего».
Лашта потихоньку сморкалась в платочек, но продолжала стоять на своем.
— Но ведь сначала вы говорили, что и в глаза не видели этого сахара, не так ли?
Лашта только ниже наклонила голову.
И другие свидетельницы — Сысонюк, Щербак, Бондарец — тоже изменили свои показания. Ход ясен — во что бы то ни стало выгородить игуменью…
Воры получили по заслугам, а наказывать за чужие грехи явно наговаривавших на себя монашек суд не захотел.
— Не успел кончиться суд, — испуганно озираясь по сторонам, шепчет монашка, — матушка от них, горемык, решила избавиться. «Не желаю, — кричит, — держать в обители таких, которые совесть свою в нечистоплотных делах замарали!» А ведь уж кому, как не ей, ведомо было, за кого они на себя-то вину взвалили. Но ничего не поделаешь: раз матушка распорядилась — выгнали свидетельниц из монастыря. Не приведи господи еще раз увидеть, что здесь творилось! — Монашка крестится. — Плач и скрежет зубовный. Летят это через стену прямо в грязь ихние подушки да сундучки, а они, сердечные, стоят за воротами и горючими слезами обливаются. И ведь хоть бы было за что! А то, вот тебе крест, не за что! Мне Лашта сама говорила, — рассказчица понижает голос до еле слышного шепотка, — они того сахару и в глаза не видывали. Просто благочинная ей присоветовала: «Возьми, раба божия, вину на себя». Надежда ей сперва стала возражать: «Как же взять-то? Ведь это грех — напраслину на себя возводить». А благочинная только посмеялась над ней: «Без греха-то, говорит, веку не изживешь, без стыда рожи не износишь. А за такой грех-то сам бог тебя простит. Ведь ты монастырь от худой славы спасешь. Ну и мы тебя, конечно, не оставим…» Вот Лашта и решилась. Спасла… — Монашка утирает кончиком платка покрасневшие глаза.
— И куда же они девались? — спрашиваю я.
— Эх, сестра, — машет рукой моя собеседница, — куда же им, старым да больным, деваться было? Кому они теперь нужны? Родных-то днем с огнем не сыщешь. Лашта кое-как на коленях выползала себе прощение. А остальных так и не вернули. Поселились они тут неподалеку. Угол у добрых людей снимают. Кое-как перебиваются. В колхоз иногда свеклу убирать ходят, все по малости заработают. Давненько я к ним не наведывалась. А то как урву часок, потихоньку нет-нет да и захаживаю. Хоть к празднику чего-нибудь сунешь. Хочешь, завтра с тобой сходим? Они тут неподалеку живут. Только смотри, про то — молчок… — и она прикладывает палец к губам.
…Они жили на окраине Корца. Анна Щербак и Фекла Сысонюк — совсем старенькие, Фекла Бондарец — помоложе, но тоже до времени увядшая, с хилой, впалой грудью.
Они рассказывают с трудом — слезы душат их. Сахарных бисеринок, наполнявших мешки, было, наверно, куда меньше, чем слез, что пролили они за эти годы.
С горестным недоумением вспоминают они о том, что с ними произошло. И как же господь бог мог допустить такое? В общей сложности они трое провели в монастыре сто двадцать лет. До седьмого пота потрудились на благо своей обители. Анна была мастерица рукодельничать. Обе Феклы работали «за мужика» — и дрова в лесу рубили, и косовицу косили, и ведра несчитанные на поливку перетаскали. А взамен что они получали? Скудную еду в общей трапезной. А из тех посылок, что приходили в обитель, на их долю доставались не продукты, не деньги — одни только записочки, за кого молиться во здравие, а за кого — за упокой. Записок тех, правда, много перепадало…
Чего же ради они добровольно обрекли себя на тяготы монастырского затворничества? Только ради веры. На алтарь своей веры они принесли даже ложь, потому что считали ее «ложью во спасение» все той же веры и полагали, что на настоящем господнем суде правда выяснится. А пока пусть будут они страдалицами за веру (ибо земной-то суд их, конечно, покарает).
Но получилось иначе: земной суд отлично во всем разобрался. А вот перед своими оправдаться оказалось невозможно…
Я припоминаю — висит в корецкой церкви красивая хоругвь. На ней чуть не аршинными буквами вышито: «Милосердие господа — безгранично». Может быть, ту хоругвь тоже вышивала Анна Щербак?