Множеством различных чудес изобилуют анналы монастырской истории. Но стопа — это чудо номер один. Первым насельникам чудеса были необходимы как хлеб насущный — без них в этом далеком уголке они рисковали остаться ни с чем. Прослышали они, что при других церквах уже обзавелись чудесным реквизитом — где насобирали в посудинку слезы Марии Магдалины, где выставили перо из крыла архангела Гавриила, где челюсть осла, на котором Христос въехал в Иерусалим. Долго старались почаевские монахи выдумать такое, чтобы не попасть впросак. Ведь от несогласованности происходили ужасные конфузы — насчитывалось уже десять голов Иоанна Крестителя, у святой Анны оказалось шесть рук, а Андрей Первозванный был о пяти туловищах…
И монахи остановились на стопе. Так родился миф, будто спустилась на их Почаевскую гору сама божья матерь, ступнула на скалу и оставила след правой ступни. И брызнул из-под нее цельбоносный ручеек…
Монахи широко оповестили, что, приложив уста свои к той стопе и испив водицы из того источника, можно избавиться от любой хворобы и многих грехов. Однако вскоре изобретателей чуда постиг удар — источник иссяк. Вот тогда-то и был подведен к стопе скрытый резервуар, по которому как ни в чем не бывало продолжала течь вода уже просто из колодца.
Вот и сейчас монахи-хозяева бойко торгуют «святой» водопроводной водой…
Подхожу к длинному, наподобие прилавка, столу, где стоят штук 20 чернильниц-невыливаек. Верующие старательно вписывают имена на крохотные листочки бумаги. Монах скучным голосом консультирует: «Записывайте только самых близких. Всех прочих бог помянет сам. Он их знает…» Привычным жестом он смахивает исписанные бумажки в мешок, а деньги, аккуратно пересчитав, прячет в ящик стола.
— А вечное поминовение сколько стоит? — допытывается сухонькая старушка.
— Десять рублей, — отзывается продавец в рясе.
— Новыми? — ужасается старушка.
— Конечно, новыми, — говорит монах и отворачивается — его опытному глазу сразу видно, что такая сумма старой не по карману.
— Ну, мне не к спеху, — развязывая платочек с деньгами, вздыхает старушка, — запишу пока во здравие. А уж как стану помирать, накажу племяннице, чтоб козу мою продала…
Андреевна хватает меня за руки:
— А знаешь, Яковлевна, прежде чем к такому-то святому делу приступать, тебе исповедаться надо. Ты из дому-то давно? Почитай месяц уж у исповеди не была, а?
— Месяц — это уж точно, — киваю я.
Надо сказать, что при этом я не слишком кривлю душой. Недавно, будучи с группой журналистов в самом большом в мире соборе, соборе святого Петра в Ватикане, мы заинтересовались, как происходит исповедь. Оказалось, что в соборе святого Петра имеется несколько исповедален, внутри которых сидят ксендзы. Исповедующийся должен стать на колени и сообщить снаружи в узкую прорезь о своих прегрешениях.
Здесь, в Почаевском храме, все происходило несколько иначе.
Пристраиваюсь к жаждущим искупить свои грехи. «Искупить грехи» — выражение как нельзя более точное: за исповедь надо платить. Каждый по очереди взбирается по лесенке, ведущей к открытой беседочке — исповедальне. Здесь восседает тот, кто, как метко выразился французский просветитель Поль Гольбах, получил «полномочие выслушивать все глупости, о которых бог, вопреки своему всевидению, должен быть поставлен в известность».
Священник стар и глуховат. Поэтому о своих грехах приходится кричать на весь храм божий.
— Повтори, сын мой, в чем грешен, — приставив руку к уху, требует поп.
«Сын», солидный, с бугристым фиолетовым носом, откашливается и, оглядываясь по сторонам, сипит:
— Опивством согрешил, батюшка.
Старый священник опять недослышал, но переспрашивать ему надоело.
— Да отпустятся грехи твои, — скороговоркой бормочет он и сует фиолетовому носу свою толстую руку. «Нос» поспешно прикладывается к руке, опускает в стоящий рядом ящик смятую рублевку и, хмыкнув, сбегает по лесенке.
На исповедальную голгофу, кряхтя, вскарабкивается грузная старуха. На вопрос, в чем состоят ее прегрешения, она ответить не может. Тогда священник, досадуя на задержку, начинает подсказывать ей варианты грехов.
— Вспомни-ка хорошенько, — кричит он, — а не согрешила ли ты, раба божия, памятозлобием?
— Сохрани бог! — открещивается старуха. — Какое там памятозлобие, — склероз у меня. Я и хорошего-то не упомню.