Сперва Андреевну охватывает гордость — не забыли смиренную рабу божью, за помощью обратились. Но потом ее берет зло: сама раздета-разута, а много ли ей церковь помогала? Сунут просвирку, а от нее сыт не будешь и платья с той просвирки тоже не сошьешь. Зато только заведись у нее копейка, тотчас разнюхают и кружку поднесут: опускай, мол, на храм божий. Знает она, куда копеечки-то эти идут: казначей, отец Самуил, домик себе соорудил, эконом, отец Виссарион, на особнячок «сэкономил». А откуда взялось несколько домов у бывшего архимандрита Севастьяна?
Андреевна спохватывается: не сболтнула ли лишнее?
— Это ведь люди балакают, а может, еще и неправда, — добавляет она и снова прячет конверт за пазуху. — А про письмо, смотри, Яковлевна, никому ни слова, ни полслова. Не клянись, я клятвам не верю. Сделай, как учил Христос: «Я говорю вам, — не клянись вовсе… но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх того, то от лукавого…»
Я истолковываю эти слова по-своему и не говорю ни да, ни нет.
Андреевна, раздумывая, что ей делать, принимается усиленно поглощать колбасу с хлебом.
Не менее усердно двигая челюстями, я думаю о том же. И прихожу к выводу, что самое правильное — пристально следить за Андреевной.
В остальные два дня поведение богомолки было обычным. Что-то непохоже, чтоб она занималась сбором денег. Андреевна никуда не отлучается. Мы по-прежнему целыми днями отстаиваем службу в церкви и отсиживаем в чайной часы, которые удается урвать у господа бога.
Наконец наступил день, указанный в письме.
Показалось мне или на самом деле так и было, только Андреевна молилась с особенным усердием и прямо-таки взасос целовалась подряд со всеми настенными угодниками. Это настораживало. Похоже, богомольная душа все же что-то затевает. Но что? Уж не вздумала ли она, как и я, тащиться к калитке с крестом?
Идея пойти к калитке прочно засела в моей голове, хотя убей меня бог, если я знаю, что буду делать, когда появятся те, кто принесет деньги, и те, кто придет за ними.
Все складывается как нельзя лучше — к вечеру начинается сильный дождь. Андреевна, живущая где-то на отшибе, не заставляет долго себя упрашивать и остается ночевать у меня.
Она засыпает раньше, чем успевает растолковать мне третью заповедь блаженства, но по ее блаженно улыбающемуся во сне лицу я понимаю, что она предпочитает теории практику.
…Одиннадцать часов вечера. Пора. Выхожу на улицу. Ночь выдалась темная. Сквозь тучи с трудом пробиваются немноговаттные звезды. Стараясь держаться в тени деревьев, добираюсь до лавры. Быстро поднимаюсь в гору, уверенно огибаю собор и проскальзываю к калитке. Свой наблюдательный пункт устраиваю в кустах напротив — отсюда все будет видно, как из ложи.
Ночь полна неясных шорохов. Так и чудится, что кто-то крадется, что-то шепчет, чем-то шебуршит. Время тянется нестерпимо медленно. И вдруг на монастырской колокольне начинают глухо бить часы. Не успевает замереть последний, двенадцатый удар, как за калиткой возникают два черных силуэта. В своих длиннополых одеждах, с капюшонами, почти закрывающими лица, монахи выглядят марионетками из теневого театра. Вот дернулась, как на пружинке, черная рука в черном рукаве, и на калитке тускло блеснул крест.
— Сейчас должны подойти, — басом говорит один силуэт.
«Ба! Да похоже, что это мой духовный отец Владислав!»
— Не очень-то торопится стадо Христово внести свою лепту, — дискантом отвечает другой силуэт, и я узнаю голос Василида.
— Не ропщи, брат, — добродушно одергивает второго первый. — Нам ли быть в обиде? В прошлом-то месяце…
— Зато в этом как бы с носом не остаться, — злится дискант.
— Тссс… — предостерегает бас. — Кто-то идет…
Оба замолкают, всматриваясь в ночную мглу, не ведая о том, что за ними самими наблюдают два посторонних глаза.
Часы бьют один раз. Половина первого или час? От стояния на месте ноги задеревенели, сама я основательно продрогла. А может, мне зябко не только от холода?
— Ты сколько всего-то писем посылал? — нарушает молчание толстый.
— Сколько велено было, столько и посылал, — говорит тонкий. — Прямо по списку, всем тридцати.
— Неужто из тридцати никто не придет? Быть того не может.
Но никто из тридцати так и не пришел. Напрасно два иззябших монаха и один не менее прозябший журналист переминались с ноги на ногу до вторых петухов.