Листаю страничку за страничкой, и передо мной встает облик «постриженника во ангельский образ». Такой постриженник, оказывается, норовит и многоспанием побаловаться, крадучись, чтоб никто не видел, не прочь и тайноядением заняться, имеет страстишку к вещелюбию и сребролюбию и с превеликим удовольствием предается «воспоминаниям со услаждением прежних грехопадений своих». Словом, как говорится в последних строчках «Исповедания», монах может оказаться грешен настолько, что «нет возможности перечислить все грехи по множеству их…».
Эта книжица, между прочим, выпала из кармана пьяного монаха. Владелец ее был подобран прямо на улице и доставлен в милицию.
— Ие-ромонах Иг-натий, — заплетающимся языком исповедался он дежурному.
— Как же, как же, я сразу вижу — старый знакомый. Садитесь, пожалуйста, Алексей Иванович Голованов.
Но старый знакомый уже растянулся на полу…
Наутро, протрезвев, монах впал в амбицию:
— За что меня в милицию? Я ведь не хулиганил.
— А если бы хулиганили, как ваши братья во Христе Стратоник и Георгий, получили бы пятнадцать суток, — улыбнулся дежурный. — А вы штрафом отделаетесь.
— А в чем же я проштрафился? — удивился Игнатий. — Да, выпил, разговелся. Но на второй день поста. На второй день можно. И чего милиции беспокоиться, когда даже по монашеским законам это не возбраняется? Не зря о вине говорится: «Его же и монаси приемлют»…
Из старинного «Почаевского листка» я почерпнула прелюбопытные сведения о монастырских нравах. Чем пересказывать, лучше привести несколько выдержек — ведь это как-никак свидетельства официальные.
«В особенности преследуемо было в среде монахов почаевских пьянство, за каковое виновных подвергали довольно солидному наказанию. Провинившийся, был ли он иеромонах или простой послушник, наказывался дисциплиною (ременная треххвостка. — А. Г.), и притом публично перед всею братией, в трапезной во время обеда. Если виновный попадался в первый раз, то, снявши с него габит (подрясник. — А. Т.), становили его посередине трапезной и велели читать медленно первый псалом: „Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых“. В это время учиненный брат (назначенный монах) стегал его дисциплиною по плечам до самого окончания псалма.
Если пьянствовавший попадался во второй раз, то его таким же порядком наказывали вдвое больше, заставляя принимать удары дисциплины в продолжение чтения первого и второго псалмов. За третьим разом наказывали втрое, заставляя прочитывать псалмы первый, второй и третий и т. д. При этом наказуемому не давали есть за первым разом один день, за вторым — два, за третьим — три и т. д., покуда страсть к пьянству не угаснет…»
Несмотря на столь крутые меры, страсть к пьянству не угасала. В 1758 году графиня Анастасия Тарновская вынуждена была послать двести гайдуков «для усмирения расходившихся отцов, которым усмирители тут же говорили: вы не так живете, как жили здешние прежние иноки, вы жрете мясо и предаетесь пьянству и предаетесь другим порокам…»
О том, в каких дозах «монахи приемлют» спиртное, говорит некая опись, сделанная еще сто лет назад. Из нее мы узнаем, что еще тогда в почаевских погребах хранилось 74 огромных бочки меду, 20 бочек вина, 415 бочонков старого виноградного вина, 10 бочек горилки, множество разных наливок, ликеров и т. д. и т. п.
Конечно, все это давно выпито. Но монастырские погреба не пустуют и теперь. Тайны монастырского бытия и пития рано или поздно всплывают наружу. Ведь даже согласно библии все тайное становится явным…
Стала явной и тайная вечеря.
В древние времена на тайную вечерю собирались одни апостолы — двенадцать человек мужского пола. На тайную вечерю в мужской почаевский монастырь прибыл целый автобус с насельницами корецкой женской обители. Смиренные черницы пробыли в гостях у своих братьев во Христе всю новогоднюю ночь. О том, что эта вечеря, в отличие от древних традиций, началась не с появления первой звезды на небе, а с пятизвездочных коньяков, многие жители города могли догадаться по громкому разноголосому пению. Не знаю, что имел в виду Иоанн Богослов, когда в своем «Откровении» сулил, что девственникам на том свете будет предоставлена особая награда — воспевать перед престолом песнь, какой никто не может научиться. Маловероятно, чтоб имелась в виду песня «Шумел камыш, деревья гнулись», а между тем камыш всю ночь основательно шумел за стенами монастыря. Так шумел, что наутро еще не протрезвившихся сестер братья штабелями укладывали в автобус на глазах у удивленной публики.