«Уважаемая Алла Яковлевна! Прочитала вашу книжку „С крестом на шее“ и очень пожалела, что не вышла она несколькими месяцами раньше…» По-видимому, это был еще один читательский отзыв, и я уже совсем было собралась запрятать письмо в сумочку, чтобы прочитать на досуге, когда мне в глаза бросились подчеркнутые красным карандашом слова: «Дело в том, что тогда здесь жила Люба Дудкина».
Люба Дудкина! Я забыла, что чемодан мой еще не собран, что самолеты, когда не надо, уходят точно по расписанию…
Воспоминания нахлынули на меня. Я снова представила себе полутемную церковь и в колеблющемся свете свечей одинокую фигурку у стены. Лица не видно. Только заломленные в отчаянной мольбе руки. Только содрогающиеся от рыданий плечи… Тогда я уехала из Почаева, так и не зная, что решила Люба. С тех пор прошло почти два года, в продолжение которых я также ничего о ней не знала. И вот теперь я с жадностью читаю вырванные из ученической тетрадки листки, исписанные неровными, скачущими буквами, как будто тот, кто писал их, никак не мог угнаться за своими мыслями.
Да, как и следовало ожидать, Люба наотрез отказалась вернуться назад в техникум. Не захотела она и пойти на работу. Поэтому была осуждена за бродяжничество.
Читаю страничку за страничкой и снова вижу перед собой Любу. Вот она, вчерашняя монашка, попадает в колонию. Она озлоблена и недоверчива, держится настороженно, дичится, отмалчивается. С великой неохотой принимается она снова за учебу — голова-то теперь занята совсем другим. Начинает работать — «раз требуют». А про себя с тоской отсчитывает время — долгие месяцы пройдут, прежде чем она сможет вернуться в лавру. По ночам она жарко молится, она уверена — одному богу есть до нее дело, он один, всемилостивейший, может ее услышать, он один, всемогущий, может ей помочь… И тут рядом с Любой появляется человек, который по-настоящему тревожится о ее судьбе. Этим человеком была Евгения Владимировна Семикина. Она-то и написала мне это письмо.
Я не знаю, молода ли Евгения Владимировна или прожила долгую жизнь. Имеет ли своих детей или нет и многими ли годами исчисляется ее педагогический стаж. Но, читая ее письмо, я все больше убеждалась, что передо мной человек, наделенный душевным теплом и щедрым сердцем, педагог, для которого воспитание — не работа от звонка до звонка, а дело всей жизни.
Медленно, очень медленно продвигались они к взаимопониманию — новенькая ученица и учительница. Евгения Владимировна лаконично пишет: «Было много хлопот, волнений, тревог», но я отлично понимаю, какой нелегкой ценой ей все доставалось.
И все же победа была наконец одержана. Люба поверила своему педагогу, а поверив, потянулась всей душой. Ведь она долгие годы ждала, когда найдется тот, кому она сможет доверить свои мысли и чувства.
«Люба говорила, — писала Евгения Владимировна, — что только со мной и при моей поддержке она сможет начать новую жизнь». Евгения Владимировна понимает: теперь именно на ней лежит ответственность за все, что может произойти с Любой дальше. И поэтому, даже когда Люба выходит из колонии, заботы учительницы о ней не кончаются. Именно Евгения Владимировна помогает ей устроиться на работу, определяет на учебу в одиннадцатый класс, правда уже не своей, а обычной школы. Находит время зайти всюду — и в комитет комсомола, и на завод, и в завком, и в дирекцию школы. И всюду предупреждает: «Будьте повнимательнее к Дудкиной. У нее тяжелая, изломанная жизнь. Помогите ей, поддержите ее…»
Люба работает, учится, читает, бегает по кино — словом, живет так, как живут другие девчата из этого же общежития… И вот тут-то вдруг появляются два бродячих монаха из Почаева. Старые знакомцы пришли звать ее с собой. Они требуют, чтобы Люба бросила все и вернулась к богу.
Смятенная, взволнованная прибегает Люба к учительнице. Ее терзает боязнь расплаты за отступничество от веры.
Учительница снова идет к секретарю комсомольской организации, к начальнику отдела кадров на заводе. И снова наталкивается на поразительное равнодушие. Я говорю «снова», имея в виду техникум, в котором когда-то училась Люба и откуда начался такой резкий перелом в ее жизни. Теперь история повторялась. «Как же так? — горестно недоумевала учительница. — Люди, которые, казалось бы, должны быть заинтересованными в судьбе члена своего коллектива, остались безучастными, непростительно безучастными. Я так и осталась одна со своими тревогами…»
По существу, развязка уже предопределена — того, что вскоре произошло, можно было ожидать. И вот через неделю учительница получает коротенькую записочку: «Евгения Владимировна! Простите за все. Ухожу к богу. Люба». Вне себя от горя Евгения Владимировна кинулась на завод. Поздно. Дудкина уже рассчиталась и уехала. Куда? Она не сказала. Но Евгения Владимировна и так знала. «На заводе были рады избавиться от нее, — замечает Евгения Владимировна. — В два дня рассчитали и выписали — выписали в монастырь…»