Любовь, дети, семья, завод, колхоз, театр, газета — эти слова здесь даже не произносятся, — ведь все это не существует для обрекших себя на монашество. Все радости жизни оптом принесены в жертву тому, кого по странной иронии называют всемилостивейшим.
Молитва богу и послух, то есть физическая работа во имя его же, — из этого состоит вся жизнь монашки.
Приглядевшись, я поняла, почему некоторые молятся до полного изнеможения. Если не молиться, время останавливается. Оно становится бесконечным, тягучим, как резина. Насельницы по опыту знают — чем думать, так уж лучше молиться. Молитва помогает скоротать ночные часы, гонит прочь мысли, всякие мысли, любые мысли…
В году, как известно, триста шестьдесят пять дней и триста шестьдесят пять ночей. Если помножить их на количество проведенных одной только Авраамией в монастыре лет, то есть на пятьдесят, то получится чудовищная цифра. Восемнадцать тысяч двести пятьдесят суток, монотонных, однообразных, схожих меж собой, как черные бусинки четок!..
Да, нелегко прожить их тут, эти увеличенные вдвое сутки. Я говорю «увеличенные», потому что в монастыре не существует ночи как таковой. Развинченные нервы мешают уснуть. Каждую ночь раба божия Авраамия распластывается на холодном полу и молит всеблагого о смерти. Широкие рукава ее черной мантии напоминают пыльные крылья ночной птицы. Как и та, она бодрствует всю ночь напролет. Лишь с первыми ударами колокола подымается Авраамия на слабые, дрожащие ноги, стукаясь о стены, спотыкаясь, бредет к выходу. Но, даже выйдя за дверь, она не ощутит света. Подобно жалкой ночной птице, схимница тоже слепа. И она лишь вперяется незрячими глазами в ту сторону, откуда где-то далеко за стеной должно всходить солнце…
Много таких, как Авраамия, в здешней обители. И Поликсения тоже стара и тоже слепа. И Филарета тоже… Я уже совсем было решила, что в монастыре одни старушки, когда случай свел меня еще с одной насельницей.
Глава IV. РЯСОФОРНАЯ РАБА БОЖЬЯ…
Рясофорная инокиня Ореста еще молода и еще красива. Я говорю «еще» потому, что уже залегли на ее лбу глубокие морщинки и ранняя седина мелькает в черных густых волосах. А ведь лет инокине всего тридцать с небольшим!
Нет, Ореста пока не монашка — над ней не свершился обряд пострижения, помертвевшие от страха губы не произнесли сурового обета навечно остаться дщерью обители. Она всего лишь послушница, правда послушница рясофорная, так сказать повышенного типа, то есть получившая от настоятельницы благословение на ношение «рясофора» — рясы и клобука. Рясы, но не мантии, ибо носить мантию удостаиваются только постриженные.
Ореста каких-нибудь два года в монастыре. Как и другие, она тоже несет наложенный на нее послух. Но послух может быть легким, а может быть тяжелым — все зависит от того, станешь ли ты матушкиной фавориткой или нет.
Оресте не повезло — ее невзлюбили за откровенный нрав, за острый язык, за нетерпимость к лести. И вот, дабы выбить из нее строптивый дух, ей велено было таскать на себе ежедневно по двести ведер воды.
Я вижу, как согнутая в три погибели под тяжестью коромысла Ореста в который раз за день взбирается по крутой тропинке, ведущей от речки к огороду.
— Старайся, Ореста, старайся, раба божия, для бога небось работаешь, — подгоняет уставшую женщину помощница игуменьи, грузная старуха с оплывшим лицом. — Помни: монашке лень не к лицу. Небось в трапезной так по целой ковриге за щеку мечешь. Лучок-то с огорода украдкой полными сумками таскаешь.
Ореста меняется в лице — куском хлеба, пучком лука попрекают! А сколько она ведер на своих плечах перетаскала — это, видно, не в счет! И поворачивается же язык обвинить ее в лени! Да она вся высохла здесь, побледнела, похудела, в чем только душа держится. Будь мать в живых, она, наверно, и не узнала бы свою родную дочь. Эх, чуяло, видно, материнское сердце, когда противилась Лидиному уходу в монастырь…
Вечером в келье Ореста рассказала мне свою грустную историю.
…Два года назад была она Лидией Гридневой. Кончила школу. Потом курсы. Получила диплом работника торговли. Работала. Сперва заведующей отделом, потом целым магазином. Работа ей нравилась. Все шло хорошо. И вдруг однажды в ее магазине обнаруживается крупная недостача. Гриднева уперлась — не может быть этого. Откуда ей взяться? Потребовала расследования. Директор торга вызвал строптивую заведующую к себе и настоятельно посоветовал уладить дело без шума — а то… Угроза прозвучала весьма недвусмысленно. И пусть она и на будущее зарубит себе на носу, что с ним, директором, надо уметь сработаться.