— Ну, а если бы благодетели перевелись? — ставит вопрос ребром общественный обвинитель. — За чей счет жили бы тогда вы и ваши странствующие?
— Что-нибудь бы придумали, — подумав, цедит «старейший».
На старейшего преимущего посматривают как на реставрированный по способу Герасимова портрет неандертальца. «Вытащили из нафталина времени, — острит студент. — Ясно — понадобился как символ великомученика».
Когда председательствующий спрашивает у Перевышина, что он хотел бы сказать в заключение, тот встает. Грозя костлявым пальцем с длинным загнутым ногтем, задрав вверх бороду цвета прошлогоднего снега и закатив глаза, старейший преимущий зычным голосом (куда девалась старческая немощь!) пророчествует:
— Пришло последнее время! Грядет конец света!
Зал грохочет от хохота…
Подсудимый Богатырев, он же Яблонский, он же Серафимов, все в той же неизменной камилавке на голове и в той же черной мантии с красным кантом, дает свои показания таким сладеньким голоском, как будто горло его наполнено елеем. Но при этом глаза у него жесткие, злые, настороженные.
Уже одна его биография вызывает негодование в зрительном зале. «Святой инок» бросил на произвол судьбы двух жен и четверых ребятишек мал мала меньше, дезертировал с фронта, в свои пятьдесят лет не имеет ни одного года трудового стажа!
— Но ведь вы давали показания, что вы одиноки?
— Да, хотелось скрыть старые грехи.
— Значит, лгали? — прокурор смотрит в упор на «святого инока». — А ведь вы утверждаете, что, став членом ИПХС, стали идеально чистым? Стало быть, ложь, что члены ИПХС отличаются правдивостью и высокой нравственностью?
Лоб инока покрывается испариной.
— Вы бросили своих детей, но по-вашему выходит, что вы-то и есть верный божий слуга, — продолжает наступать прокурор. — А вот власть, которая дала возможность вашим детям встать на ноги и получить высшее образование, — антинародная!
Отец Мина снова принимается юлить и запираться, все еще надеется сбить с толку, направить по ложному пути, лишь бы любой ценой выскочить сухим из воды. Недаром, уже сидючи в заключении, переправил он «брату Илье» шифрованную записочку: «Я у вас не жил. Приезжал изредка. Что печатали — не знал. Про школу не слышал…»
Тщетно отец Мина уверяет о том, что-де вера их идет от самого Христа-спасителя, который избрал себе 12 апостолов, а те, в свою очередь, подыскали себе 70 учеников и разбрелись по свету, неся учение Христа. И они, ипэхэсовцы, мол, тоже «всего-навсего ученики Христовы».
Материалами следствия с очевидностью доказано, чем занимался первый помощник старейшего преимущего, старший предельный по Казахстану и Средней Азии. Разве не он, отец Мина, завербовал студента Александра Васильева и заставил его уничтожить свои документы и уйти на нелегальное положение? Разве не он окрестил Александра Ширяева, благословив его скрываться? Разве не он внушал своему крестнику Руфину, что, мол, «твое оружие от врагов видимых и невидимых — крест. Держи его крепче», «истинное отечество находится в загробной жизни», «любите врагов ваших»? И разве не вследствие этого Руфин, вернее, Геннадий Русаков предстал перед военным трибуналом как дезертир? Что же касается литературы, обнаруженной в пределе Богатырева, то невольно приходит на ум мудрое изречение: «Скажи мне, какие книги ты читаешь, и я скажу, кто ты…»
— Позвольте мне процитировать ну вот хотя бы это, — общественный обвинитель открывает брошюру: — «Чахотка, малокровие, худосочие — разве это не наши комсомольцы?»
Сидящие в зале возмущаются:
— Да это же чистейшей воды клевета!
Десятки голов поворачиваются в сторону комсомольцев-дружинников с красными повязками на рукавах. Нечего сказать, худосочие — все как на подбор мускулистые, румяные. С палочками Коха они, безусловно, незнакомы.
— Я в брошюры не вникал, — делает еще одну неумелую попытку выкрутиться отец Мина.
Конечно, это звучит смехотворно — руководитель предела, без разрешения которого никто не смел с места сдвинуться, не имел, видите ли, понятия, что за книжицы почитывались и пописывались в подведомственной ему епархии! Между тем рукописи, на которых нет фамилии автора и титула издательства, являются нелегальными. Эти опусы предназначались для проведения подрывной агитации. Многие из них представляли собой готовые тексты лекций для чтения слушателям.