Общественный обвинитель просит обратить внимание на любопытное обстоятельство — сочинения, такого рода имели своей целью обмануть, сбить с толку и самих верующих. И в пример приводит уже небезызвестный нам «Универс». Там вмонтировано письмо жены Понтия Пилата, якобы узревшей Христа. На письме подпись: «Копия с исторического документа». Казалось бы, такой древний документ и должен был быть написан соответствующим языком. Ведь даже «Слово о полку Игореве», относящееся к XVI веку нашей эры, начинается старинным древнерусским: «Не лепо ли ны бяшет…» Ничуть не бывало — рассказ Понтиевой подруги жизни изложен вполне современным языком. Кстати, в каком архиве хранится подлинник этого документа, тоже почему-то не указано.
Под давлением непреложных фактов отец Мина даже вспотел.
— Мы потеряли авторитет не только перед властями, — понурив голову, со вздохом признается он наконец, — но и перед своей братией. У нас получилась полная ошибка. И мы на этой ошибке обожглись. Не за религию подвергаемся мы наказанию, а за то, что запачкали ее клеветой на советскую власть…
Наступает очередь давать показания подсудимому Карлину. Тому самому, что в две смены работал на отца Мину. Между тем как для родного отца не нашлось места в его доме.
Похоже, что за время следствия Карлин многое передумал.
— Содержать дальше келью у меня желание пониженное, — признается он. — Возьму в дом отца с матерью. Женюсь, своей семьей пожить охота.
Зал одобрительно гудит — давно бы так. А то, бесхитростная душа, знай себе ишачил на чернорясных объедал. Хватит. Пора за ум взяться…
Допрос обвиняемых закончен. Объявляется перерыв до завтрашнего дня.
…Уже третий день идет процесс, а народу в зале не убывает, а прибывает, хотя, казалось бы, прибывать уже некуда. Впрочем, теперь плотно стоят даже в проходе. Так что, пока вызванному давать показания свидетелю удается протолкаться сквозь толпу, проходит добрых пять минут.
Так вот как она выглядит, эта Сидония, которую сманили в странство после окончания семилетки! Однако теперь она уже больше не Сидония. Теперь она снова Зина Гарева, снова вернулась в школу, стала ученицей восьмого класса. Но сколько лет жизни загублено! Сколько молодости и здоровья потеряно! За годы, проведенные в схроне, Зина могла бы не только окончить школу, но почти окончить институт.
Как же гуманно подошла к этой самой Сидонии та самая советская власть, которую она, пусть по чужому наущению, но все же честила и хулила!
Гаревой помогли устроиться на работу, обеспечили общежитием, дали возможность учиться.
— Сейчас я, конечно, хожу в кино и в театр, — рассказывает девушка. — Раньше нам это запрещалось: душа неспокойная станет, говорили, неугодные мысли появятся. Ты молодая, увидишь в кино юношу, замечтаешься.
Сидящие в зале улыбаются.
— Теперь я смотрю на жизнь по-иному, — говорит Зина.
— И слава богу, — бросает реплику судья, и зал дружно смеется.
Безусловно, надо радоваться, что Зину вытянули из схрона. Еще вся жизнь впереди. Но вытянуть из схрона — это еще далеко не все. Не следует забывать, что целых восемь лет Зина не только звалась Сидонией, но и была ею. Да, черный монашеский платок на голове сменила нарядная шелковая косынка. Но вот мысли-то в самой голове не так легко сменить…
У Нины Моржовой на голове также цветастая косынка. Она учится в той же школе, что и Гарева. И работает на той же самой шелкопрядильной фабрике. Нина тоже в свое время променяла полную среднюю школу на «полный курс наук» в Янги-Юле.
— Скажите, пожалуйста, — интересуется общественный обвинитель, — вот вы сейчас работаете на фабрике. Что у вас там — разврат, самоубийства, рабство?
Нина краснеет:
— Что вы, ничего подобного у нас нет.
— А вот в янги-юльской школе вы переписывали стихотворение «Век», и там утверждается, — общественный обвинитель достает тетрадку и раскрывает ее на нужной странице, — там утверждается, что наш век — мрачный век, который «рабство, ложь, разврат и злобу всюду вырастил в делах…».
— Но мне же было только пятнадцать лет, когда я пошла в янги-юльскую школу, — оправдывается Нина. — Я не понимала еще, на какой путь я встала. Теперь я сознательно и добровольно порываю с ИПХС…
Конечно, это уже многое. Но не все, далеко не все. Мне захотелось узнать побольше о теперешней жизни Нины и Зины. И я отправилась на алма-атинскую шелкопрядильную фабрику.
В партбюро у нас сразу завязался оживленный разговор.
— У нас ведь их трое, — озабоченно говорит секретарь.