Как внимательно я ни изучала дело, ни в одном из объемистых томов я так и не нашла показаний многих свидетелей. Правда, их не вызывали в суд повесткой со штампом «явка обязательна», и тем не менее они должны были явиться по долгу совести. Обязаны были ударить в набат, поднять тревогу. Но они не явились. Не ударили в набат. Не подняли тревогу. Они промолчали — предпочли быть немыми свидетелями. Отсутствовали родители, встревоженные тем, что их веселая резвушка вдруг стала отказываться от кино, что ученица нормальной средней школы зачитывается какими-то допотопными книгами, безусловно не вошедшими в историю литературы. Отсутствовали педагоги, обеспокоенные, что их учащиеся с некоторых пор начали сторониться коллектива. Отсутствовали пионервожатые, взволнованные тем, что пионерка вдруг сняла галстук. Отсутствовали соседи, жившие поблизости, бок о бок с домами благодетелей и видевшие, как новые владельцы, едва успев купить дом, торопливо обносили его глухим забором…
Не потому ли удается церковникам улавливать человеческие души, что они не проходят мимо сбитого с толку неудачей, мимо огорошенного несчастьем, наконец, мимо просто находящегося на распутье человека? Ведь тот же Карлин рассказывал, что после трехлетней службы в армии вера, привитая ему матерью, сильно ослабла. Что же произошло дальше?
Демобилизованный Карлин начинает работать на производстве. Ему нравится работа, он начинает присматриваться к новому для себя коллективу. Он колеблется — туда или сюда? Причем уже больше склоняется именно сюда. Конечно, попади Карлин в настоящий коллектив, где им бы по-товарищески заинтересовались, все могло бы обернуться иначе. Но на производстве интересовались не настроениями новичка, а только его производственными показателями. Лишь бы он работал «с хорошим качеством» (так, кажется, написано в вашей характеристике, товарищи из домостроительного комбината?). Но зато отец Мина и не думает отступать — уж кто-кто, а он-то сразу почуял — подменили Карлина в армии, вот-вот уйдет совсем из-под влияния. И не успевает Карлин опомниться, как ему преподносят в подарок домик — бери себе на здоровье, милый человек, хозяйствуй. И всего-то что от тебя взамен потребуется — пустяк, сущий пустяк: открыть дверь странным людям. И не успевает оглашенный Карлин опомниться, как он уже становится благодетелем. А хорошо себя проявит — так того и гляди и келейником стать удостоится.
А разве не примечателен пример с сыном Жигалева? В один прекрасный день папаша Иван Егорович собрал вещички и надумал уезжать, при этом даже не изъявляя желания оставить единственному сыну адресок. «Ты куришь, богу не молишься, а потому тебе этого знать незачем». Туманно? Нет, довольно прозрачный намек. Однако совхозный тракторист Жигалев и не думал ломать себе голову над тем, куда же это на старости лет да еще без гроша в кармане подался родной папаша. Между тем, поинтересуйся он, немало удивительного узнал бы. Например, что его отец, даже не получающий пенсии, приобрел в городе добротный дорогостоящий дом. А удосужься сынок побывать у папаши — убедился бы, что дом тот вовсе и не дом, а самая настоящая келья. И отбывает в той келье послушание — отбивает на пишущей машинке весьма сомнительного свойства тексты — некто Руфин.
Вот о чем мог бы узнать Жигалев, совхозный тракторист из деревни Антипино. Мог. Но не узнал, потому что не захотел узнать…
А почему так странно повел себя муж Надежды Васильевны, сестры Виктора Карлина, Павел Сергеевич Кадошников? Прямой долг отца, обеспокоенного за своих детей, обязывал его прийти в школу.