И вот и поныне каждый год двадцать третьего мая идут к «имениннику» с дарами те, кто собирается выпросить взамен всяческие жизненные блага…
— Вот отсюда их и выход бывает, — поясняет водитель, когда мы проезжаем заброшенное, с покосившимися крестами кладбище Макарьевской слободки.
Лучший символ вряд ли можно придумать!
Шофер включает скорость — хочется поскорее нагнать паломников.
Вскоре на дороге попадается еле плетущаяся старушонка в темном ситцевом платье и черном платке, повязанном так, что видны только глаза. В одной руке у нее берестяной бидончик для «святой» воды, в другой — посох.
Шофер усмехается:
— Самый настоящий экспонат паломницы, хоть сейчас в музей.
Я прошу его остановиться и приглашаю бабушку в машину. И вот, хотя паломничать полагается пешком да к тому же босиком, чтоб «ноги потрудились», старушенция, пробормотав скороговоркой: «Благословись, не грех», проворно взбирается на мягкое сиденье.
— Что же это ты, бабушка, одна-одинешенька идешь? — спрашиваю.
— И, милая! — сердито шамкает она беззубым ртом. — Да разве из нашей деревни Малое Мясниково кого сговоришь? Молодежь-то, она и слушать не хочет! Да и что с молодых за спрос, ежели старики, забывши прародителей своих обещания, деловых потреб ради и леностью одержимы, идти не хотящи? — Она обиженно моргает красными слезящимися глазками.
Через полчаса мы подсаживаем в машину еще одну паломницу — бабушка Наталья с пятилетней внучкой Людочкой идут из села Мурыгино добрых километров десять. Ребенок уже порядком устал и просится домой.
— Вот ведь дите малое, неразумное, никак не уразумеет, что ради нее мы в такую дальнюю дорожку отправились, — словоохотливо поясняет бабушка Наталья Петровна. — Болела она у нас. Очень плоха была. В больнице-то ее всякие доктора разными лекарствами пичкали, а помог только Никола. Я ему, всемогущему, денно и нощно поклоны клала. Вот идем благодарить милостивца, — Наталья Петровна мелко и часто крестится.
— Вот она, серость-то! — сплевывает водитель. — Медицина лечит, а спасибо всемогущему! — И он жмет на все 120 километров, видимо решив протрясти мозги паломникам.
Так с ветерком мы и мчимся, но вдруг шофер резко тормозит. Под кустом валяется разновидность паломника мужского рода — храпит с блаженным видом, задрав к небу козлиную бородку. Рядом — опорожненная не от водички, а от водочки поллитровка.
— Богу соизволящу, попускающу, — укоризненно шепчет Наталья Петровна.
— Добрый он у вас бог, как я посмотрю, — зло говорит шофер. — У нас за такое сразу права отбирают.
Впереди показывается толпа, и водитель, чтобы я могла все как следует разглядеть, замедляет ход.
Извиваясь ужом, ползет у обочины черная вереница. Головы в черных платках понуро опущены. Лиц не видно. По сгорбившимся спинам нетрудно понять, что у каждого за плечами не только котомка, но и более полувека жизни. На груди тускло поблескивают образки. Слышится заунывное пение: «Святитель Христов Николае, моли бога о нас». И снова: «Святитель Христов Николае…» Кто-то пытается затянуть дальше, но сбивается — знают только азы.
А что, если…
— Сворачивай-ка, дорогой товарищ, в кусты, — прошу я недоумевающего шофера. — Дальше не поеду, раздумала.
Старушки испуганно вскидываются — топать для бога еще добрых семьдесят километров им не очень-то улыбается.
Успокаиваю:
— Вас доставят до самого места. А я выйду здесь.
Шофер хмурится. Напоминаю ему, что за проезд заплачено в оба конца.
— Да не об деньгах речь, — досадливо морщится парень и трет заляпанное грязью окно. — Сорок тысяч километров наездил… И геологов возил, и строителей возил. А теперь вот дожил комсомолец Суетин — богомолок доставлять начал!.. — Он с сердцем захлопывает за мной дверцу такси…
И вот я очутилась на дороге с маленьким чемоданчиком в руках. На мне неказистое темное платьице, на голове неброская косыночка. Цепочка с медальоном, пожалуй, сойдет за спрятанный на груди крестик.