Старушку, чуть живую, отправили. Теперь можно и отдохнуть. С наслаждением вытягиваюсь на мягком, как пенопласт, мху. Кругом божьи люди утоляют свой земной аппетит. И от этого еще больше сосет под ложечкой. А у меня ничего нет, кроме плитки шоколада.
— Ты, видать, не здешняя? — женщина лет сорока пяти, которая шла с молодой девушкой, подозрительно вглядывается в меня. — Десять годков хожу, а тебя что-то не приметила.
— Не здешняя, — отвечаю я, глотая слюну при виде горячих картошек и нарезанного крупными ломтями сала, которое пахнет так, что на шоколад смотреть противно. — Не здешняя. Из Москвы.
— Вон откуда! Дальняя!.. — В голосе женщины звучит уважительная нотка. Вот, мол, откуда человек приехал, для бога потрудился. — Да ты подсаживайся ближе, — приглашает она, — отведай нашего хлеба-соли.
Я кладу в общую кучу свою шоколадную плитку и с удовольствием вгрызаюсь в толстый ломоть хлеба с салом.
— Ну, давай, знакомиться, — отламывая кусочек шоколада и кладя его в рот, говорит женщина. — Меня зовут Марией Николаевной. А ее, — она кивает в сторону молоденькой, — Галей. Видать, у нас с тобой одна женская беда, раба божия, — облизывает сладкие губы Николаевна.
Я выжидательно молчу, но на всякий случай делаю печальную мину.
— Тоже небось муж бросил? — кидает на меня сочувственный взгляд собеседница.
Галя отворачивается, чтобы скрыть набежавшие слезы.
Я утвердительно киваю. Что же, в самом деле неплохая идея — стать брошенной мужем рабой божьей. (Кстати, надо бы не забыть отправить телеграмму, а то будет беспокоиться, куда это я запропала.)
Мы сидим у костра и разговариваем. Кругом тоже горят костры. Тихо шепчутся сосны, тихо шепчутся люди. В отсветах огня, среди гигантских деревьев они кажутся пигмеями, какими-то нереальными, бесплотными существами, у которых нет анфаса — только профиль.
Мария Николаевна рассказывает мне, что работает швеей на одной из фабрик Кирова.
— Ты не думай, — с гордостью говорит она, — я передовая работница. И норму перевыполняю, и на Доске почета мой портрет повесили. Только ни в чем этом душа моя удовлетворения не находит. А вот как возьму я перед Николиным днем отпуск да как отправлюсь на святую реку… — Мария Николаевна немного помолчала. — А с Галей мы нечаянно познакомились. В парикмахерской она работает. Пришла я однажды перманент делать, а тут гляжу, мастер не в себе. Ну, слово за слово, она со мной и поделилась: муж, мол, меня бросил, к другой ушел. Я ей в ответ: не тужи, мол, средство есть верное. Вернется твой Коленька. Она так и встрепенулась: «Что за средство?» К Николе-угоднику, говорю, сходить надо, попросить как следует. И меня, говорю, муж бросил. «Значит, ваш вернулся?» — оживилась моя Галя, глазенки так и загорелись. «Пока не вернулся, — отвечаю, — но все в милости божьей. Вот скоро на богомолье в одиннадцатый раз пойду и тебя с собой возьму». Сперва Галя мне согласия не дала. Но я еще раз пришла, хотя перманент у меня на шесть месяцев сделан был. И еще раз. Поначалу-то она недоверчиво к этому относилась. Виданное ли дело, до двадцати двух лет девка дожила, а в храме божьем ни разу не бывала! Еле уговорила…
Взволнованная всеми перипетиями этого непомерно длинного дня, я никак не могу уснуть. Галя и во сне тихонько всхлипывает. Николаевна похрапывает. Вообще, кажется, храпит весь лес. Но где-то неподалеку еще светит костер.
Бреду на огонек. Подхожу ближе. Женщина лет шестидесяти, водрузив на нос очки, бойко (видно, не впервой) читает по засаленной тетрадочке какие-то неудобоваримые вирши. Как мне потом удалось выяснить, то были стихи, принадлежащие перу пиита в рясе священника Петра Дрягина, в которых, где ямбом, где хореем, где просто без всяких размеров, «возвышенным штилем» излагалась биография святого Николая. Оказывается, этот Николай еще с юношеских лет «обязанностям пастырским страстно отдал сам себя». Обязанности же эти заключались в том, что он «как громом мысли хульные поражал в еретике».
зычно читала пророчица, уже не заглядывая в свою тетрадку, —
— А огонь-то упустили! — вскидывается старушка и начинает раздувать потухший костер. Другие принимаются ей помогать — лица их багровеют от усилий, но чуть тлеющие искорки, едва разгоревшись, гаснут. Становится чадно и холодно…