— И чего ты тут бродишь, яко тать в нощи? — останавливает меня резкий окрик. Я вздрагиваю. Задумавшись, я зашла далеко в сторону. При свете луны вижу большие белые узлы, наваленные прямо на землю. Вокруг них сидят люди — при моем появлении все головы, как одна, поворачиваются ко мне. — И чего вы тут всё ходитё, смотритё, выглядаетё? — вятским говорком хрипит огромный детина с подстриженной, прикрывающей его низкий лоб челкой. — Своим, что ли, не доверяетё?
Пробормотав что-то вроде извинения, поворачиваю назад.
— Вот видишь, Афанасьич, — громким шепотом несется мне в спину, — а ты, говоришь, спи. Шатаются тут разные…
Когда я утром рассказала об этом Николаевне, она объяснила, что в узлах тех — подарки от верующих Великорецкой церкви: самотканые холсты, полотенца, деньги, а также и памятки-поминания. И вот, не доверяя друг другу, дароносцы не спят всю ночь напролет. Не спят и вожаки, которые хотя и ничего не несут, но зато несут ответственность «перед богом и перед людьми» за сохранность этих даров…
Утром, чуть свет, мы снова цепочкой вытягиваемся по дороге. Рядом со мной идут Мария Николаевна, Галя и Ольга Титовна Братухина из деревни Шестеренки. Идти ей трудно — Шестеренки деревня дальняя, да и одышка мучает. Но когда у Ольги Титовны заболел муж, она посулила Николе: если муж встанет с печи, она своими ногами дойдет до святой речки. Муж выздоровел, и вот она ковыляет, еле переставляя отекшие ноги.
Рядом подвизается юродивый. Он то поет диким голосом: «Чудо чудное, диво дивное — от черной коровки белое молоко», то плачет навзрыд. В захватанной справке, которую он сунул мне, сказано, что Петр Зорин только что вышел из психоневрологической лечебницы. Коля Титов — бледный, худенький мальчик с беспокойно бегающими глазами — идет уже целых восемьдесят пять километров из Нововятского района. Старуха соседка уговорила Колину мать отпустить с нею сына, чтобы излечить его от нервных припадков.
— Пуганый он, всего пугается, — поясняет она.
«А не от того ли он пуганый, что повлияли на впечатлительную детскую натуру религиозные обряды, которые совершались в присутствии мальчика?» — думаю я…
Солнце палит вовсю. Пересохшими губами паломники то и дело припадают к берестяным бидончикам, в которых пока еще не святая, а обычная вода.
Но что это? Кучки людей, тоже паломников, идут навстречу, а бидончики для святой воды легко болтаются в их руках — сразу видно, что пустые. Значит, не дошли до Великорецкого, вернулись? Что же тому причиной?
Ах, вот в чем дело! У дороги — большой, видный далеко окрест плакат: «Граждане! Исполком Верховинского Совета по требованию трудящихся обращается к вам с просьбой — не совершайте паломничества к так называемым „святым“ местам. Возвращайтесь обратно!..»
Но главное, конечно, не в плакате, а в том, что у плаката стоит паренек с велосипедом — как раз от тех, кто против паломничества. Обветренное от работы на поле лицо, красная повязка дружинника на рукаве.
— Подумайте только, какой от вашего паломничества убыток нашему колхозу! — убеждает парень. — Ведь людей от работы отрываете.
— Да какая уж тут работа, голуба моя! — обижается старушка. — В праздник-тё работать грех. А второго-тё числа родительская суббота, а третьего-тё — троица, земля именинница, а четвертого-тё — духов день…
— Вот-вот, — иронически замечает паренек, — сплошной праздник. А у нас луга не кошены, картофель не окучен.
И он горячо и сбивчиво доказывает, что везде, где проходят паломники, уничтожаются посевы, вытаптываются луга, распространяются всякие болезни. Колхозники, конечно, возмущаются.
— И то правда, пойдем-ка лучше до дому, — тянет за руку дочку Пелагея Коробейникова. — Ведь и мы не кто-нибудь, небось сами колхозники, знаем, как хлебушек-то достается.
— Я уж и то думала, дай схожу в остатний разочек, — кряхтит по соседству старушка. — Мне доктор покой прописал, давление у меня. — И, отходя в сторонку, прибавляет скороговоркой: — Так что уж прости мя, грешную, Никола-заступник, за прошлое и напередки тож. — И она семенит в обратный путь.
А мы идем дальше.
Вскоре — снова плакат. И снова агитатор-доброволец. И опять отделяются кучки людей и поворачивают восвояси. Но черная головка колонны продолжает упорно ползти вперед, как уж, который, теряя укороченный хвост, не теряет жизнеспособности…
Возле дороги, под тенистой купой деревьев, стоит воз, груженный берестяными бидончиками. Тот, кто раньше не успел обзавестись этим паломническим атрибутом, приценяется.