Паломники останавливаются на площади у церкви. На церкви табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством. Повреждение строго карается по закону». Ничего себе охраняется, если паломники хозяйничают тут, как на постоялом дворе!
Однако сегодня церковь закрыта. Местный поп занедужил именно под праздник, лежит в городской больнице.
Под палящими лучами солнца ходоки терпеливо ждут от своих организаторов указаний: как, что, куда. Вот тут-то и начинается новое чудо.
Из середины черного клубка вдруг раздается кликушеский крик: «Вижу!» Извиваясь и дергаясь, женщина начинает выкрикивать, что вот, мол, она, Натальюшка Белоусова, в этот час и в эту минуту сподобилась лицезреть в небесной высоте самого святого Николая.
Кое-кто боязливо крестится, другие иронизируют:
— Ишь, наговорит тоже, святого видела. Да он же невидим.
— А он в виде птички, — подает голос Белоусова.
— Уж не этой ли? — кто-то из местных жителей насмешливо тычет пальцем на взметнувшегося над церковным куполом ястреба.
— Да ты не огорчайся, Натальюшка! — бережно поднимает ее с земли Гущина. — А то сама куда не надо попадешь!
Она, видимо, имела в виду психиатрическую больницу, где ясновидящая уже не раз бывала на излечении.
Однако, как ни странно, именно это еще более упрочило за Белоусовой славу святой: «В потустороннем мире вращается, с никому не видимыми ангелами разговоры разговаривает». Пожалуй, у Белоусовой есть все анкетные данные, требующиеся для возведения в сан святой. Стал же святым Симеон Столпник, вся святость которого состояла в том, что залез он на столб и просидел на нем, не слезая, целых тридцать два года.
…Но главное чудо впереди — оно должно произойти на реке. Держится упорный слух, что стоит только потереть бельем больное место и бросить это белье в мутные волны, как течение унесет вместе с исподним и все напасти.
И вот мы устремляемся к реке. Паломники скопом, без различия пола и возраста, презрев стыд, нагишом лезут в мутную воду. Я застываю в растерянности: нырять в холодную воду мне мало улыбается. Кроме того, по реке снуют на лодках дружинники. Стыдно.
— А ты чего медлишь, Яковлевна? — Николаевна уже в чем мать родила стоит на свежем ветру.
— Да вроде бы холодновато, — я зябко передергиваю плечами.
— Божье тепло, божье и холодно, — убеждает меня Николаевна и стоически погружает в воду покрытое пупырышками от холода тело.
Полураздетая Галя стеснительно озирается по сторонам, сбрасывая по очереди предметы своего туалета. Хотя ей и хочется вернуть в семью непутевого мужа, в душе она явно сомневается в помощи «святого угодника». Еще вернется или нет, бабушка надвое сказала. А вот сраму не оберешься — это уж точно.
Раздевшись до рубашки и решив пожертвовать Николе носовой платок, я тоже лезу в воду. Ох, до чего же она холодна и грязна, проклятая. Черт с ним, с гриппом, не подхватить бы какую-нибудь чесотку.
— Быстро же ты отмолилась, Яковлевна, — с укоризной выговаривает мне Николаевна, которая с посиневшим носом продолжает полоскаться возле берега.
Стуча зубами, выжимаю рубашку и спешу натянуть платье, — как-никак теплее.
— Который бог вымочит, тот и высушит! — Николаевна, демонстративно не вытираясь, натягивает платье прямо на мокрое тело. Рубашки у нее уже нет: вместе с молитвой она брошена в реку.
Истово крестясь и икая от холода, готовится к омовению грузная старуха. За пазухой у нее мыло: оказывается, у него есть чудодейственное свойство — даже хозяйственное, по восемь копеек кусок, оно спасает от порчи.
— А то и еще средство есть, — поясняет мне старуха, — против сердца две иглы крест-накрест воткнуть. Еще вернее. Только боязно, как бы не наколоться.
Видимо, старой боязны не только швейные иглы, но и иглы холода. Оно и понятно — у бедняги ишиас, купание, конечно, не сойдет ей даром.
— А потом уж я прямиком в больницу, на процедуру, вот, бог даст, и пройдет поясница. — Осенив себя крестным знаменьем, старуха с перекошенным лицом бросается в волны.
— Никола вездесущий! — доверительно шепчет, стоя у самой воды, но не входя в нее, худенькая, скрюченная старушонка. — Сам видишь, ревматизма меня одолела. Так уж сделай милость, чтоб хоть спину-то разогнуть можно было. Спаси и помилуй-ти меня, Никола-чудотворец. А живу я в деревне Старичонки в крайней избе, и зовут меня Марией, а фамилия моя — Старикова. Ты уж попомни, святой отец! — И осторожно, чтоб не замочить ног, она бросает в воду старенькую, как она сама, косынку…
— Возрадуйтесь, болезные рабы божие, исцелятся язвы ваши телесные и душевные! — кричит высокий костистый старец Игнат Палкин, тот самый, что шел в шапке с белым крестом. — Прозрел я! Прозрел! — И он старательно, напоказ таращит глаза и вращает белками. — Чудо свершилось! Чудо!