На обратном пути встречаю Николаевну. Она с Галей ночует у знакомых.
— Ну не говорила я тебе, что эти истинно-православные самые что ни на есть басурмане? Придумали, видишь ли, сегодня в полночь на кладбище у разрушенной часовни моление устроить. Дня им, проклятущим, мало. По ночам со своими молитвами шастают. Сходи для смеху, если не забоишься.
Я почувствовала мучительный приступ любопытства и решила побывать на этом полуночном собрании.
У меня оставалось еще добрых три часа. Я вернулась домой. Оля еще не спала, она закидала меня нетерпеливыми вопросами. Я едва успела ответить на первый, как вдруг с улицы донеслись истошные крики. Я выбежала из дома.
— Ратуйте, люди добрые, узлы украли! — кричал Палкин.
— Богу соизволящу, попускающу… — сокрушалась, мелко крестясь, стоящая рядом со мной моя дорожная спутница — бабушка Наталья из села Мурыгино.
Конечно, узлов и след простыл. Зато разгоряченные лица дароносцев носили явные следы употребления спиртного…
…В полночь я снова очутилась возле кладбища. В голову почему-то упорно лезут стихи: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает барабанщик». Но, как говорится, охота пуще неволи. Иду.
Как назло, луна светит ярко, освещая мою одинокую фигуру. Но зато и я, еще издали, отлично вижу спины людей, сидящих полукругом у развалин старой часовни. В руках у каждого свеча. Что-то невнятно бубнит мужской голос. Интересно, о чем там речь?
Под моей ногой нечаянно хрустнула ветка. И все головы враз поворачиваются, тридцать пар глаз смотрят на меня. И каких глаз! Злобных, жестко посверкивающих на заросших, давно не бритых лицах. Сворачиваю к реке, чувствуя на своей спине эти тяжелые глаза.
Я уже совсем было пробралась к выходу с кладбища, когда из кустов наперерез мне шагнул мужчина. «Наверно, пьяный», — струхнула я.
— Вот ведь куда вас занесло! — говорит он.
Пытаюсь оставить его реплику без ответа и проскользнуть мимо.
— Чудачка, честное слово, — смеется тот, — меня испугалась. Вот кого бояться-то надо! — и он указал в сторону сборища. — Кокнули бы вас запросто, и не пикнули бы. И чего только эти корреспонденты в самое пекло лезут?!
— А откуда вам известно, что я корреспондент? — удивилась я. А сама рада-радешенька.
— Так ведь милиции все знать положено! — смеется собеседник.
…Всю дорогу он отчитывал меня за неосторожность: «прогулка» моя могла кончиться плачевно.
— Да этим странникам Христовым ничего не стоит стукнуть кого-нибудь из обреза. Среди них такие опасные людишки водятся. Оки документов-то не имеют, так что частенько и личность установить затруднительно.
— А хоть кто-нибудь из этих вам известен? — киваю я в сторону часовни.
— Известен. — И старший лейтенант рассказал мне об одном из «праведников».
До войны жил Филипп Семенович Демаков в деревне Угор. Имел жену и ребенка. Плотничал и почитывал для души разные религиозные книжечки. В июне сорок первого разразилась война, а в июле Демаков исчез без следа. Был он здоровый, тридцатилетний мужчина и, конечно, подлежал призыву в армию. Но истинно-православные считают, видите ли, неугодным богу брать в руки оружие, даже когда речь идет о защите родины.
Этим и объяснялось исчезновение Демакова. Однако, куда он исчез, где скрывается, установить так и не удалось. Уже и война кончилась, а пропавший так и не появлялся. Зато у его жены, Ульяны Макеевны, появилась еще одна дочка. Но, в отличие от первой, записали ей в метрике отчество не Филипповна, а Николаевна. Через некоторое время родила Ульяна еще и сына. На этот раз в метрике появилось новое отчество — Иванович. И пошла о Демидовой дурная слава. А жилось ей и без того трудно: трое детей на руках, а многое ли сделаешь на зарплату уборщицы? Но вот в 1955 году органам Госбезопасности стало известно, что Демаков жив-здоров, все эти годы скрывался в глухом лесу, куда жена тайком приносила ему пищу и одежду. И что у детей Ульяны Макеевны должно быть одно отчество, ибо их отец не кто иной, как все тот же Демаков. К Демакову отнеслись человечно. Через жену ему был передан Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии. Демаков выполз из своей землянки. Явился с повинной. Ему и тут пошли навстречу — оформили документы, устроили на работу: мол, кто старое помянет, тому и глаз вон. Однако работа тяготила привыкшего бить баклуши праведника. И вскоре он снова подался в нети. Единственный труд, который он взял на себя, — это таскаться на богомолье…
…Все, что рассказал мне тогда старший лейтенант, я записала в блокнот. В детском доме стояла тишина. Сквозь открытые двери белели застеленные кровати воспитанников, которые, к счастью, были далеко от Великорецкого. И я подумала о том, как верно поступают руководители, ограждая ребят от религиозной заразы, которая так и носится здесь в воздухе…