Ореста замолкает и сидит задумавшись.
— И что же Мария? Так и не вернулась? — я вопросительно смотрю в грустные черные глаза.
— Нет, — качает головой Ореста. — Конечно нет. Уж если кто в мир уйдет, разве он оттуда вернется сюда? — Она говорит это так, как будто за этим ответом многие часы и ее собственных раздумий.
Осматриваюсь в келье. Сквозь узкое оконце падает скупой свет. Обшарпанные стены. Облупленные половицы. Старенький колченогий стол, две табуретки, икона с неугасимой лампадкой в углу. Жесткая деревянная скамейка для спанья перегорожена посередине, совсем как на вокзале в зале ожидания. Впрочем, разве для тех, кто спит на этой скамье, вся земная жизнь не есть лишь временное прибежище, недолгая остановка перед отправкой на вечное местожительство?
Но, в отличие от железнодорожной станции, сюда не долетают ни свистки паровозов, ни говор людей, ни веселая сутолока…
В келье нет зеркала, — не положено любоваться собой — «тешить беса» рабе божьей. Но к чему Оресте зеркало? Она и без него знает, как состарили ее эти мрачные стены и долгие бессонные ночи.
Да, в монастыре особенно страшны ночи. Все, что днем притаилось, что при свете дня удается забыть, отодвинуть в глубину памяти, — все это оживает, как только потухнет свет. Даже кусты за окном выглядят печальными монашками в черных рясах. Как в молитвенном экстазе раскачиваются они на ветру, умоляя о чем-то. А над ними символом неотвратимо нависшей смерти высится, подобно мертвецу-великану, окутанная белым саваном громада колокольни. И ее мертвый язык зловеще раскачивается в черном проеме огромного зияющего рта…
Ореста лежит с широко раскрытыми глазами, и видения обступают ее со всех сторон. Кто эта печальная женщина с таким добрым и таким знакомым лицом? Ореста всматривается в угол. Да это же мама! Вот она зовет ее: «Лидочка! Дочка моя милая! Не ходи ты в монастырь! Не губи ты свою молодость! А куда ты младшеньку-то девала? Где она, моя певунья-птичка?» Ореста дрожит, мечется по лавке.
«Иди в обитель бога, дочь моя! Гони от себя греховные мысли!» — слышится ей другой голос. Ореста никак не может припомнить, кому он принадлежит. Ах, да это же отец Александр, тот самый, что уговорил ее стать монашкой…
«Ты должна внести эти деньги, ты должна внести их, Гриднева, иначе пеняй на себя». А это еще кто? Да это же директор торга…
Ореста вскакивает. Рухнув на колени, бьется головой о стертые от поклонов половицы.
— Спаси, господи! Наставь, господи! — до самого утра не замолкает ее отчаянный вопль…
Утром на Оресту больно смотреть — на изжелта-бледном лице залегли под глазами темные круги.
— А вы не пробовали читать? Может, чтение отвлекло бы, рассеяло? — осторожно спрашиваю я.
Ореста невесело усмехается:
— Пробовала. Вон она, моя библиотека.
В Орестиной библиотеке всего две книжки: толстая — библия и совсем тоненькая — «Жизнеописание девицы Мелании, затворницы Елецкого Знаменского, на Каменной горе, девичьего монастыря». Любопытно, о чем здесь пишется.
Читаю и убеждаюсь, что такое чтение выбрано для Оресты не без умысла. Дело в том, что рассказанная в книжице история имеет поразительное сходство с ее историей. И что, по-видимому, еще важнее — должна иметь и сходный конец.
Жила-была на свете девица Мелания. Она была молода и хороша собой. Правда, Мелания была купеческой дочерью, в приданое за которой шла отцовская лавка. В этом, пожалуй, и вся разница. Мелания явилась в монастырь не одна, а тоже прихватив с собой сестру. Правда, купеческие дочери не были обучены грамоте. И поэтому они попросили у монастырского священника обучить их хотя бы азам: «А то ведь и молитва не молитва, а так — отсебятина». — «Да на что вам учиться по книгам? — изумился отец Тихон. — Вас благодать божия свыше научит…»
«Так и сбылось, — утверждает автор, — неграмотные, они знали все нужное ко спасению душ и, к удивлению, часто выражали словами святого писания то, чему научились от бога…»
…Ореста и Мардария не только умели читать и писать — они прошли разные предметы в объеме полной средней школы. Их потянуло к чтению — книга могла скрасить унылое монастырское житье.