— Зачем бог послал? — шамкает старческий голос.
— Нам нужен Николай Фадеев. Уважь материнскую просьбу — вызови на минутку.
Окошечко захлопывается. Слышны шаркающие шаги.
— Вот дожила, — смахивает непрошеную слезу спутница. — Дед атеистом был, планетарий строил, а внук…
Проходит порядочно времени. Наконец сторож появляется снова:
— Отроку Николаю во искупление грехов назначен пост и уединение.
Щель плотно задвигается. Спорить, доказывать, убеждать бесполезно. Высокая, поросшая скользким лишайником стена отделяет мать от сына, отгораживает нового, проходящего искус послушника от всех радостей жизни…
…Я продолжаю частенько наведываться в скромную комнатку на 3-й Тверской-Ямской. Здесь на самодельной этажерке по-прежнему стоят книги Николая — толстые, потрепанные, в стершихся кожаных переплетах, и тоненькие брошюрки всего в несколько страниц — жития святых, мифы о чудесах, истолкователь примет, церковный календарь… Расчет был верный — подготовить неуравновешенную юношескую натуру к свершению чего-то необычного. А раз весь ход мыслей ткется на религиозной основе, то естественно, что и «подвиг» подсказывается особый — отдать себя служению богу…
Не прошло и месяца, как Фадеева обнаружила в почтовом ящике письмо. Штемпеля не было, — значит, опустили прямо в ящик. Волнуясь, разорвала конверт, с трудом прочитала скупые строчки, написанные незнакомым почерком:
«Ваш сын уехал далеко на север. О нем хорошо позаботятся, не так, как вы». Подписи не было…
Тамара Николаевна затосковала еще больше. Тяжело было смотреть, как она похудела и осунулась. Все чаще давало себя знать сердце.
Так прошел целый год. И вдруг от Николая пришло приглашение приехать к нему в монастырь.
— Просто голова кругом идет, — заволновалась Тамара Николаевна. — Выходит, он в монастыре, под боком, а вовсе не на севере! Нарочно меня обмануть решили. Уж не знаю теперь, ехать ли, — за это время небось его так обработали.
И тем не менее она поехала.
Сын, огромный верзила в куцем подряснике, с болтающимися по плечам патлами, встретил мать смиренным поясным поклоном, и мать ужаснулась: «Сделали-таки из мальчишки святошу».
Но стоило им остаться наедине, Николай признался матери в своих сомнениях: вот им, послушникам, запрещают, например, слушать радио, ибо это глас сатаны. А почему же тогда у самого настоятеля и радиоприемник и телевизор? А разве справедливо, что его то и дело направляют просфоры печь? Ведь пришел-то он сюда не печь, а петь! Однако похоже, что его на булочника готовят…
Мать повеселела: выходит, сын тяготится монастырским-то житьем. Она зачастила в монастырь. Мысль вытянуть сына из трясины, вернуть его к жизни стала казаться не такой уж неосуществимой, особенно когда сын познакомил ее со своим тамошним другом Иваном Туркиным. Иван попал в монастырь по отцовскому настоянию. Раньше он тайком от отца, которого сильно побаивался, был комсомольцем. Ивану явно не нравились здешние порядки, и он откровенно тяготился ими. На него-то и рассчитывала Тамара Николаевна.
И расчет ее оправдался.
Однажды сын шепотом, пугливо озираясь по сторонам — монастырские стены имеют уши, и подслушивание чуть ли не предписывается правилами, — спросил:
— А ты не будешь против, мама, если мы вернемся домой? Я имею в виду нас с Иваном? Ему ведь к себе поехать нельзя.
И вот настал наконец день, когда Николай очутился дома. Уплетая за обе щеки испеченный матерью пирог, Николай и Иван наперебой, давясь от смеха, представляли в лицах переполох, который должно было вызвать их бегство из монастыря. Наверно, их недосчитались еще на утренней молитве. Решили, что они, нерадивые, спят, и послали за ними в келью с приказанием явиться тотчас же. Но келья оказалась пустой. Тогда бросились их искать повсюду. Не нашли. И пополз по монастырю слух — сбежали, окаянные…
Николай вскакивает из-за стола и бежит к зеркалу. Смешливая улыбка исчезает. Тут уж не до смеха. Неужели это он стал таким? Лицо какой-то нездоровой бледности, глаза глубоко запали. И еще эта нелепая копна волос, даже на улицу стыдно показаться.
— Ты сумеешь нас подстричь, мама? А то в парикмахерскую идти как-то совестно.
— Сумею, сынок, конечно, сумею, — улыбается мать.
Тамара Николаевна вооружается большими ножницами и с наслаждением кромсает просаленные патлы, которые сделали ее сына похожим на неопрятную старуху.
Задорный хохолок сразу возвращает лицу Николая мальчишеское выражение. Тамара Николаевна принимается за вторую голову.