Монашку весьма заботило, как бы не выветрились у Николая остатки того, что с таким трудом удалось привить в монастыре.
— Постарайся достать маленький псалтырь, — напутствовала она, — и читай, дабы не ослабел дух твой. Остерегайся, брат мой, дурная среда может подействовать на силу веры твоей…
О том, чтобы не ослабел дух и не подействовала дурная среда, пеклись и киевские семинаристы, с которыми через Паню завязалось знакомство, и старые знакомцы, вроде дьякона Иннокентия, с которыми наладилась частая переписка. Иннокентий повел себя хитро — ловко ввернул, что пусть-де Николай не огорчается, монастырь для него не потерян, пусть не думает, что настоятель рассердился и никогда не простит ему побега. Сам настоятель жалеет, что Николай погорячился.
За уловление души блудного сына началось настоящее сражение.
Теперь мать с ужасом читала мне сыновьи письма. «Все мои сверстники уже в мантиях и рукоположены, а я, несчастный, в миру скитаюсь…» «Мое святое назначение — уйти в чертог монастыря». И на всех письмах стоял крест. Но мать не собиралась ставить крест на своем сыне…
Тамара Николаевна снова забила тревогу. Написала в часть политруку, командиру, наконец, Ивану Туркину. К Ивану, оказывается, тоже пытались подъехать. Сам настоятель писал Иванову отцу, что «если бы ваш сын честь по чести ушел в армию, я бы вам по тысяче рублей в месяц платил до его возвращения». Но Иван и слышать не хотел ни о каком возвращении. Его теперь в церковь и на веревке не затащишь. Молитвам, кадилам и ладанам он лично предпочитает кино, парк и книги. Теперь он не побоялся прямо заявить об этом своему папаше. Что же касается Николая, то «командиры все знают, а поделать ничего не могут…».
Здоровье Тамары Николаевны сильно пошатнулось. Сердце болело все чаще, все настойчивее мучила тревога за сына…
Умерла она тихо, как все сердечники…
Через несколько месяцев я снова наведалась в квартиру Фадеевых. Но там уже жили другие люди. В домоуправлении мне сообщили, что Николай демобилизовался, приехал домой, но пожил недолго. Выписался из домовой книги и уехал. Куда? Этого мне никто не мог сказать. Так я и потеряла из виду Николая Фадеева…
…Прошло много лет. Случай, именуемый корреспондентским заданием, снова привел меня в тот же городок. Нам стало известно, что накануне пасхи здесь готовится очередное чудо. Я говорю «очередное», потому что чудеса здесь совершались и раньше. В свое время, например, был пущен слух, что в лавре покоятся нетленные мощи Сергия Радонежского. В молитве прямо так и пелось: «Честные мощи твои нетленные обретася, яко благоуханный цвет».
Легковерные повалили к мощам, а в лавру, естественно, повалили их денежки. Но вот произвели вскрытие — в присутствии духовенства. На поверку «нетленные мощи» и «благоуханный цвет» оказались полусгнившими, перевязанными веревочками костями, кусочками ваты и массой расплодившейся моли.
Однако охоту к чудесам это у тамошних пастырей не отбило.
И вот теперь мы едем полюбоваться на порядковое чудо. Как и было задумано, приехали мы в лавру затемно.
Намотавшись день-деньской, оттрезвонили колокола. Ночь выдалась темная, как ряса. Однако куда же, путаясь в длиннополой монашеской одежде, спешат эти длинные тени? Может быть, они торопятся на «иноческий подвиг», ради которого свершили обет пострига? Глухо застучали о мерзлую землю лопаты. Иноки с непривычки быстро натирают трудовые мозоли, в сердцах поминая того, чье имя лицам духовного звания и произносить-то не положено.
— Поближе к теплоцентрали, братие, поближе, дабы и зимой не иссякала благодать божья, — командует отец эконом…
Теперь можно идти спокойно досыпать в гостиницу — с чудом все в полном порядке. Но раньше утра ничего не произойдет.
Зато наутро…
В надкладезной часовне из-под большого серебряного креста вдруг забила большая струя.
— Подходите, люди добрые, за святой водой, — сладкоречиво возвещает водочерпий.
Паломники наполняют бидоны и даже поллитровки из-под «московской особой». Некоторые осведомляются, откуда взялась эта «монастырская особая».