— Слушай, Юрка. Ты бы меня с ней познакомил, — Пашка никак не мог успокоиться, и все поглядывал в сторону Мэри. — За мной, сам знаешь, не заржавеет.
— Что, так сразу?
— А чего ждать? — удивился Пашка. — Я мешкать не люблю. Мало ей будет десяти штук баксов — дам двадцать. Даже пятидесяти штук не пожалею.
— Как бы тебе за столь откровенное предложение по морде не схлопотать, — с притворной заботливостью изрек Флейшман.
— От кого? От ее … что ли? — Пашка презрительно фыркнул, взглянув на продюсера певицы.
— При чем здесь Шендерович? — Флейшман старательно изобразил крайнюю степень удивления. — Мои соотечественники — народ мирный. Я говорю о его подопечной. Артисты — люди продажные уже в силу своей профессии, но, как натуры творческие, или считающие себя таковыми, требуют утонченного подхода. Им нужны всевозможные ухаживания, цветы, лесть, подарки, а ты прямо в лоб лезешь с деньгами. Мэри и обидеться может.
— Да чего ей обижаться-то? — недоуменно протянул Пашка. — Пусть скажет, что ей надо, а я враз куплю, без проблем.
— Эх, нет у тебя фантазии, — вздохнул Флейшман. — Жаль, нашего банкира жена увела. Он человек пожилой, опытный, рассказал бы тебе, как с женщинами обращаться надо.
За Грумовым и в самом деле во время разговора пришла жена. Располневшая, но все еще безуспешно пытающая молодиться женщина, она издалека поманила супруга пальцем и сразу же потащила его куда-то. Борис Степанович пошел за ней безо всякого желания, но возражать даже и не пытался. Видно, заранее смирился, что в этом круизе будет находиться под бдительным присмотром своей строгой половины. Впрочем, возможностей гульнуть «налево»у него с избытком хватало и в родной Москве.
— Может, стоит пригласить ее в какое-нибудь путешествие? — спросил Пашка, но тут же спохватился. — Тьфу! Совсем забыл, мы ж и без того в круизе!
— Вот именно. Мой тебе совет: не торопи события. К богатым папикам наши звезды привычны, им новые впечатления подавай. Лучше придумай что-нибудь оригинальное, сногсшибательное, тогда, может, и толк будет. Только не пойму, зачем тебе это надо? Дырка у всех одинаковая, лишь обрамление разное. Но раз очень хочется… О, черт!
Последнее восклицание относилось к вернувшемуся в салон Лудицкому. Депутат вошел, напустив на себя скромную горделивость, и, мгновенно высмотрев своих недавних собеседников, чинно проследовал к ним. По дороге он то и дело здоровался с отдыхающими. С одними — равнодушным кивком, с другими перебрасывался несколькими словами, а с кем и за руку, поэтому небольшой путь занял у него в итоге минут пять.
— Уф, даже в отпуске нет покоя, — пожаловался Лудицкий, опускаясь на прежнее место.
— Что-нибудь серьезное, Петр Ильич? — участливо осведомился Флейшман, хотя в его глазах опять промелькнула ирония.
— Так, текущие пустяки, — величаво махнул рукой депутат. — Спикер хотел узнать мое мнение по нескольким не особо важным, между нами говоря, вопросам. Ничего не поделаешь: демократия! Прежде чем что-то окончательно решить, приходится учитывать самые разнообразные точки зрения.
— А вы тоже по каждому пустяку интересуетесь мнением своих избирателей? — с невинным видом поинтересовался Флейшман.
— Зачем? Если я стану так поступать, процесс принятия решения затянется до бесконечности. Отдав за меня свои голоса, люди тем самым продемонстрировали полное доверие к моей скромной персоне и уверенность, что я в любом случае буду выразителем их интересов. И думаю, что сумел не разочаровать своих избирателей. Разумеется, отдельные недовольные найдутся всегда. Не все понимают, что именно пойдет им во благо. Что ж, тем хуже для них. Может, и сумеют понять когда-нибудь.
— А если для них это вовсе не является благом?
— Вы не правы, Юра, — возразил Лудицкий. — Человеческое счастье едино, и зависит исключительно от величины материальных благ, имеющихся в распоряжении конкретного человека. Поэтому величайшее наше завоевание — после демократии, разумеется, — это возможность для каждого индивидуума зарабатывать столько денег, сколько он хочет. Другое дело, что подавляющее большинство нашего населения не желает воспользоваться данной возможностью, и попросту ленится работать. Такие предпочитают всеобщую нищету или социалистическую уравниловку, когда все только числятся на работе, ничего не делая и получая примерно одинаковую зарплату, будь ты простой рабочий или директор. И сейчас всех этих лентяев бесит, когда кто-то в поте лица делает деньги, в то время как они, как и прежде, ничего не делают, и ничего, соответственно, не получают. От этих бездельников и происходят всякие смуты. Но стоит ли всерьез считаться с их мнением?
— Если таких большинство, то вам стоит. Сами говорите, что у нас демократия. В противном случае это самое большинство на следующих выборах проголосует не за вас, и вы проиграете в полнейшем соответствии с демократическими процедурами. И это еще лучший вариант. В худшем вас просто скинут без всяких процедур, как это уже было с вашими предшественниками и коллегами в приснопамятном октябре семнадцатого. Тогда у власти тоже стояли люди очень демократично настроенные, но не принимающие близко к сердцу интересы темного большинства. Нам-то с Пашей легче. До наших денег они не доберутся, а с капиталом мы и на Западе прекрасно проживем. Вы же потеряете все.
— Вы не патриот, — укоризненно покачал головой депутат. — Деньги, заработанные в России, должны в ней же и оставаться.
— Вы совершенно правы, Петр Ильич. Патриотом я никогда не был. Я же не политик, а бизнесмен, и абстрактные материи меня совсем не волнуют. А ты, Пашка?
Но Пашка, совершенно глухой к их спору, как раз в это время провожал взглядом гордо удаляющуюся из салона Мэри, и, в досаде непонятно на кого, воскликнул:
— Она ушла! — И с чувством добавил наиболее часто употребляемое матерное слово.
3. Григорий Ширяев. Прогулочная палуба «Некрасова»
Балтика была на удивление спокойной. Обычно хмурая и неприветливая, она словно решила отдохнуть от привычных буйств, и чисто по-женски сумела скрыть за показным очарованием свое истинное лицо. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, расстилалась ровная, нетронутая даже легкой рябью гладь моря — нежно-голубая и со стороны солнца покрытая веселыми бликами. У горизонта голубизна светлела и переходила в необъятную ширь неба.
Вся эта картина дышала таким умиротворением, что хотелось полностью отвлечься от привычных забот и всем существом слиться с окружающей благодатью. Не верилось, что где-то далеко может бушевать шторм, зловещими подвижными горами вздыматься тяжелые волны, завывать ветер, уходить из-под ног палуба… Раз мир прекрасен здесь и сейчас, почему бы ему не быть таким же везде и всегда?
Григорий Ширяев глубоко затянулся сигаретой и долго выдыхал ароматный дым. Вид моря внезапно пробудил в нем, выросшему в глубине сухопутья мальчишке, позабытую мечту о романтических странствиях по далеким океанам, об опасных, но хорошо заканчивающихся приключениях, о суровых и притягательных буднях крепких просоленных моряков…
И сам не подозревал, что на дне памяти столько лет хранится такое. Как давно это было! Волнующие воображение книги о пиратах, о неизвестных островах, о зарытых сокровищах, о туго наполненных ветром парусах… Даже жалел, что родился не в ту эпоху, и нет больше ни белых пятен на карте, ни зловеще вырастающего на горизонте силуэта пиратского брига… Теперь только и осталось с легкой грустью вспоминать задиристого мальчишку, витающего в своих призрачных мечтах. Как быстро мы взрослеем! Зачем?
— … давно пора это решить. Мог бы вполне остаться и поработать еще, а мы с Маратиком прекрасно могли бы путешествовать вдвоем. — Голос жены проник в сознание неприятным диссонансом, и от этого Ширяев почувствовал невольное раздражение.
— По-твоему, я уже и отдохнуть не имею права? — Возникшее чувство определило интонацию, и Вика невинно обратила на мужа свои прекрасные карие глаза, словно говоря: «А что я такого сказала? Знаешь же, что я права, а еще и огрызаешься.»
— Конечно. Ты же так устаешь, — с неприкрытой издевкой произнесла она вслух. — Это другие могут работать без отдыха. Горбуновы вон уже переехали в самый центр. Сто пятьдесят квадратов, окна выходят на Кремль. Это я понимаю: мужчина!