— Давно это дело было? — спросил Безуглов.
— Поярков пошел в тысяча шестьсот сорок третьем году, а теперь тысяча девятьсот восемнадцатый на исходе. Вот и посчитай, дело было двести семьдесят пять лет назад. Ну, а Ермак, тот пошел при Иване Грозном, это в тысяча пятьсот восемьдесят первом году, раньше Пояркова на шестьдесят два года. Ему за это Грозный соболью шубу со своих плеч подарил.
— Ты вот про Амурию много рассказал, — как-то недовольно заметил Безуглов, — а про Даурию…
— Могу и про Даурию, утешу тебя, Степан Агафонович. Первым из русских проник в Забайкалье по Витиму атаман Максим Перфильев. Он и доставил сведения о даурских князьях Батоге и Лавкае. А во второй половине семнадцатого века, ну тоже лет эдак двести семьдесят назад, окольничий Головин во главе двухтысячного войска дошел до реки Аргунь.
— Скажи пожалуйста! — не выдержал Безуглов, услышав про родную реку. — И теперь нам надо по этим дорогам пройти?
— У нас другие цели, Степан Агафонович.
Безуглов нарочно задавал вопросы, затягивая беседу, а Лазо, догадываясь про то, без устали говорил. Ему самому доставляло удовольствие рассказывать своим товарищам историю открытий новых земель русскими первопроходцами, а товарищи слушали внимательно, изредка вставляя и свое словцо. Так незаметно проходило время, и люди приободрились, стали живей и радостней.
Но шли дни, недели, а об Ольге ни слуху ни духу. Егор и Демид ходили на сторону, приносили скудные и неутешительные вести, а про Ольгу ничего не слыхали. Шкаруба два раза на неделе вызывал к себе Степана, жаловался на то, что к нему зачастили жандармы.
— Чего хотят? — спрашивал Степан.
— Хитер ты, брат, — лукавил жадный Шкаруба, — нешто сам не знаешь?
— Мне почто знать? — рассердился Степан. — У меня с ними никаких делов.
— Тебя ищут, — выпалил Шкаруба. — Подай им Лазова, и баста. — Старик медленно поглаживал белую бороду и выжидал, что скажет Степан, а тот в свою очередь молчал, словно в рот воды набрал. — Душа-то у меня человеческая, я ведь не тварь какая-нибудь, вот и не могу тебя выдать. Верно говорю?
Степан продолжал молчать.
— Слушай, Лазов, подари мне рыжего жеребца, он тебе ни к чему, обуза, можно сказать, и небось застоялся в тайге, а я…
— Приведу, — перебил Безуглов.
— Вот и весь сказ, — обрадовался Шкаруба. — Иди к своим и не тужи, а жандармов я отошью.
Однажды Демид, отозвав Степана в сторону, прошептал:
— Деваха-то ваша исчезла, а куда — не сказала.
— Истинно исчезла, — подтвердил Безуглов, прикинувшись простаком.
— А я слышал, что на Бородинском прииске какую-то девку жандарм сволок в кутузку.
При этих словах у Безуглова по телу забегали мурашки и язык прилип к небу. Расспрашивать у Демида он не стал, заранее знал, что таежник ухом уловил какие-то слухи, но до конца не допытался, ведь уговор был — слушать, но не вмешиваться в чужие разговоры. «Сказать, что ли, Сергею Георгичу? — думал он и терялся. — Не лучше ли молчать, этак у него надежда есть, он ею и живет».
Лазо трудно было обмануть. Демид хотя и часто шептался с Безугловым, но старик то передавал наказ Шкарубы, то в который раз повторял набившие оскомину слова о том, что «жандармы лютуют». Но на этот раз Лазо по дрогнувшему лицу Безуглова безошибочно догадался, что новость у Демида не обычная. Однако Безуглов ни ночью в зимовье, ни на другой день в тайге не рассказал Лазо о таинственной женщине на прииске, и тогда сам Лазо, желая поддеть Степана, спросил:
— Таишь от меня новости?
— Почто так говоришь, Сергей Георгич, я о тебе пекусь, как брат родной.
— И брату ведь не все говорят.
— Зато как главкому должен все докладывать.
— Так вот и доложи, о чем ты вчера ночью секретничал с Демидом. Я видел, как ты весь передернулся, когда он тебе что-то сказал.
Степан смутился:
— Так то ведь слушок, а почем знать, есть ли в нем правда.
— Разве ты мне только проверенные новости сообщаешь? Брось, Степан, лукавить.
— Видит бог, что не хотел тревожить тебя понапрасну, но коль просишь — скажу. Говорят, будто жандарм на Бородинском прииске какую-то девку увез, а девка не местная.
— Неужели Ольгу Андреевну схватили? — спросил Лазо, не глядя на Степана.
— Не верю, что то была наша Олюшка.
Лазо наклонился и, упершись локтями в колени, закрыл лицо. Безуглов смотрел на него, и по-человечески ему было жаль того, кто вызвал в нем дремавшую гордость и научил, как бороться за волю. Чем он мог утешить своего командира? Лазо не нуждался в утешении, но к советам чутко прислушивался. И Степан робко промолвил: