— Вот такой нам и нужен, — перебил его Коробков.
— Командуй! — крикнули несколько человек.
— Хлопцы! Кто за этого командира, поднимай руку!
Безуглова избрали почти единогласно, а Машкова утвердили начальником штаба. Штаб поместили в доме Коробкова. Машков разбил отряд на четыре полусотни.
— Сотни только в кавалерии, а у нас народ пеший, — поморщился Степан.
— Коней добудем, — уверил Машков.
На другой день знамя с надписью было вынесено перед отрядом. Его держал Коробков. Первым подошел Степан. Опустившись на колено, он притянул к себе край знамени. Машков стоял рядом.
— Слушай мою команду! — крикнул он зычным голосом. — Повторяй за мной: «Я…
— Я-я-я! — неслось по рядам.
— …партизан…
— …партизан, партизан, партизан… — вторили бойцы.
— …Сергеевского отряда, клянусь быть верным защитником советской власти и биться за нее до последней капли крови. Если же я изменю, то пусть меня покарает рука моих товарищей».
Торжественность, царившая в весеннем утре, гармонировала со всей обстановкой принесения присяги и наполняла сердца всех твердой верой в победу.
Через две недели в отряде насчитывалось сто шестьдесят ружей всех образцов: старые берданы, обрезы, русские трехлинейки, винчестеры, охотничьи двустволки, японские карабины с закрытым стальной накладкой затвором и даже американские автоматы. У каждого был штык или нож. Машков со слов местных жителей нарисовал самодельную карту, нанеся неопытной рукой овраги, ручьи и селения.
Первый набег отряд совершил на Фроловку. Перебив сторожевую заставу, партизаны захватили двадцать американских ружей и одно орудие, но без снарядов. С ходу были взяты Новицкое, Перятино и Унаши.
Боевое крещение окрылило отряд.
В Приморье — от берегов Японского моря до Амура и от Хабаровска до Владивостока — возникали партизанские отряды. Они нападали на небольшие группы врага и выигрывали стычки, но в настоящем бою отступали. Отсутствие единоначалия и дисциплины расшатывало отряды и мешало вести решительные действия против белогвардейцев и оккупантов, захвативших Приморье.
Одним из крупных считался Цимухинский отряд, которым командовал Гаврила Шевченко, возомнивший себя атаманом.
В один из дней в Сергеевский отряд пришел вооруженный парень и стал проситься в партизаны.
— Откуда идешь? — спросил Машков.
— От Шевченко.
— Плохо кормили?
— Мяса сколько хочешь, водки у каждого полная фляга, а толку никакого.
— Как тебя зовут?
— Иван Ефимович Ивашин.
— В нашем отряде присягу дают. Нарушишь — к стенке.
— Значит, здесь порядок.
Ивашина хорошо знали в шевченковском отряде. Он всегда ходил один в разведку. Как-то раз он заскочил верхом в Славянку к своей матери. Пообедав, он попросил у отца тулуп и ускакал. На другой день утром въехал он в казачье селенье Воскресенск. На поскотине повстречал мужика и спрашивает:
— Белые есть?
— Нет, — ответил, отвернувшись, мужик.
Ивашин поверил ему и проехал задами в глубь деревни. В кустах привязал коня, распустил полы тулупа, отстегнул кушак и повязался опояской. Потом перелез через изгородь и направился к дому. Подошел, открыл дверь и шагнул в комнату. На лавке под образами сидели два поручика, а третий, штабс-капитан, шагал из угла в угол. Ивашин вздрогнул, но податься назад было уже поздно.
— Тебе чего? — спросил сердито штабс-капитан.
— Подводчик я, ваше благородие, комендант прислал…
У дома кто-то застучал ногами, сбивая снег с валенок. Дверь, заскрипев на обледенелых завесках, широко распахнулась, и в дом вошла хозяйка, неся на коромыслах ведра.
Ивашин не успел подать знака, а хозяйка, увидев нежданного гостя, пошатнулась. Коромысло сползло, и ведра упали. Вода разлилась.
— Ивашин! — воскликнула она, сама того не желая.
Офицеры схватились за кобуры, но Ивашин наставил на них наган и крикнул:
— Сдавайтесь!
Поручики испуганно подняли руки, а штабс-капитан рванулся вперед. Ивашин нажал на курок, но револьвер дал осечку. Барабан поворачивался, а осечки продолжались. Офицеры бросились к Ивашину. Он выскочил из дому, добежал до изгороди и только перекинул ногу, как его задела пуля, и он упал на снег.
Раненого и избитого до полусмерти Ивашина привезли в Спасск и бросили в гарнизонный каземат. Ивашин лежал на холодном цементном полу, забившись в угол. Болели ноги, руки, голова, спина, но он не издал ни единого стона.