— Так точно! Все ясно! — взяв под козырек, отчеканил Щукин.
Оставив по пять человек на орудие, комбат снова пошел к поселку. Когда звон в голове поутих, стали слышнее звуки кругом. Ружейная, пулеметная, автоматная стрельба доносилась со всех сторон, но гуще спереди от поселка и справа, куда ушли третья и четвертая роты. Артиллерийская канонада грохотала слева и справа. То, что пушки молчали здесь, говорило — батальон захватил все вражеские батареи.
«Хорошо! — довольный, думал Тарасов. — Нашим там будет легче».
По поселку, раскинувшемуся у озера, стлался густой дым. Он выметывался клубами из окон и бурными косами из-под крыш, протыкаемый там и тут язычками пламени. Дым ветром гнало на озеро, и над ним повисло черное, мрачное облако.
Тарасов много видел этих картин пожаров над селами и городами. Эти пожары стали привычной картиной боев, и он глядел на поселок, привлеченный не пожаром, а желанием узнать, нет ли там кого из задержавшихся бойцов. И, хотя никого не увидел, приказал:
— Старшина, быстро в поселок! Всех сюда живо!
— Поворачивайтесь, поворачивайтесь скорей! — закричал остальным.
Противник шел в атаку. Бойцы понимали, что этот приказ: «Поворачивайтесь!» — выражал единственную возможность спасти положение. Еще до подхода к поселку, по катившейся ближе и ближе стрельбе, Тарасов понял— дело плохо.
По склонам сопок, стреляя из автоматов, переметываясь от дерева к дереву, от укрытия к укрытию, накатывались фашисты.
И по долине, и по сопкам трещали автоматные очереди, летели, встречу наступающим гранаты. Наши бились везде среди наступавших фашистов: и по склонам, и по долине.
Когда сам дерешься, не больно-то видишь все, что творится кругом. Теперь Тарасов увидел, как бились его бойцы.
В одном месте израненный боец с трудом приподнял тело, опираясь на руку, чтобы другой рукой швырнуть гранату, но тотчас снежная пыль от пуль закидала его, и он рухнул в снег, так и не разжав пальцев, и граната рванула у него в руке, сделав-таки свое дело: несколько ближних фашистов ткнулись в снег.
В другом месте наш боец, уже вплотную окруженный подползшими фашистами, вдруг вскочил, прыгнул вперед, взмахнул схваченным за ствол ручным пулеметом, бросился на фашистов и, точно переломленный пополам от очереди в упор, закинул назад голову и, как-то неловко повернувшись, повалился набок.
В третьем месте, видно, израсходовавший все патроны и гранаты боец вскочил без шапки, с ножом в руке кинулся за дерево, но как только враги побежали вперед, невероятными в снегу прыжками настиг одного, повалился с ним в снег и, мгновенно сев, уже палил с остервенением вокруг себя очередью из чужого автомата, пока не кончились патроны. А как кончились, бросил автомат, подскочил к только что упавшему от его пуль фашисту и, схватив его автомат, залег в снегу и бил, и бил снова!
Пули запели, заплясали вокруг Тарасова.
— Комбат, ложись! — донёсся до него чей-то крик. Этот встревоженный, отчаянный голос сбросил с него состояние какого-то оцепенения, охватившего его от вида кипевших всюду схваток, и он плюхнулся в снег. Сейчас он не видел ничего, кроме врагов, приближавшихся и приближавшихся к нему. Когда они вскакивали, бил короткими очередями и, видя падавших, кричал с остервенением;
— Вот вам! Вот! Жрите! Нате! Нате!
Вдруг и негромкий, и какой-то слишком уж спокойный сейчас голос Никитича заставил комбата оглянуться.
Никитич лежал рядом и, не стреляя, глядел с удивлением на склон сопки. Там наш боец, лежа в снегу, поднял вверх руку, явно сдаваясь в плен.
— А-а-а! — прокричал Никитич, клацнув затвором, и, прицелясь, выстрелил.
Боец осел в снегу, но тотчас приподнялся опять, вздымая руку. Его густо окружили. Никитич выстрелил еще раз, еще! Двое фашистов рухнули наземь, и в образовавшееся окно комбат снова увидел бойца, к которому наклонялись враги.
И может, остальное додумалось и дочувствовалось потом, а может, так оно и было, но осталось в душе убеждение, что боец этот глядел на него и Никитича с последнею болью прощания. Это было мгновение только, а потом рвануло под ним, и тело его подкинулось от земли и пропало в фонтане взрыва, повалившего наземь не одного вражьего солдата.
— Господи, господи!.. — простонал Никитич. — Прости ты меня, прости, милый…
— Стреляйте! Стреляйте! Что же вы? — долетел до Тарасова голос Васильева.
Он глянул перед собой и увидел со всех сторон набегавшую густую вражью толпу. Не помня себя, вскочил и, вырывая из чехла гранаты, швырнул раз, еще, еще, еще! И когда понял, что гранаты все, услышал сбоку четкую автоматную очередь, обернулся и увидел загородившего его от этой очереди Никитича, как-то неестественно покачивавшегося и вдруг повалившегося набок. Он подхватил его, глаза их встретились, и комбат услышал из уст Никитича одно последнее слово: